8
Из всех римских императоров Марк Аврелий имеет наилучшую прессу. Историки его любят, философы тоже. Именно последний Марк Аврелий обязан хорошей репутацией и поныне, ибо эта наука оказалась долговечней Римской империи или талантов ее правителей. Вообще-то историкам следовало бы быть менее восторженными на его счет, потому что несколько раз он вплотную подошел к тому, чтобы лишить их науку предмета; в частности с назначением своего сына, совершенного идиота Коммода, наследником. Но историки — публика крепкая; они усваивали вещи и более непереваримые, чем идея Коммода переименовать Рим в свою честь. Они вполне могли бы ужиться с Коммодополем на карте и даже в нем самом и изучать историю Коммодовой империи. Что до философов, они были — а некоторые и до сих пор — очарованы «Размышлениями» Марка Аврелия, возможно, не столько из-за глубины и проницательности, сколько из-за респектабельности, которую сама дисциплина приобрела от царственного прикосновения. Политика гораздо чаще является занятием философов, чем философия — увлечением государей. К тому же для Марка Аврелия философия была больше чем увлечением: она была, как мы бы сказали сегодня, терапией или, как выразился позднее Боэций, утешением. Марк не был великим философом, не был он и провидцем, ни даже мудрецом; его «Размышления» — одновременно грустная и полная повторов книга. Доктрина стоиков к тому времени уже в самом деле стала доктриной, и хотя он писал по-гречески, до Эпиктета ему далеко. Весьма вероятно, что, как и любой римский император, он предпочел этот язык из уважения к происхождению доктрины, а также, возможно, из ностальгии по языку цивилизованного общения; в конце концов это был язык его юности со свойственными ей более возвышенными стремлениями. Прибавьте к этому, если угодно, возможные соображения секретности и преимущества отстранения, которое есть цель и метод самой дисциплины и усилено в данном случае языком. Не говоря уж о том, что его правление просто совпало со значительным возрождением в Риме греческой культуры, первым, если угодно, Ренессансом, несомненно, благодаря длительной эпохе прочной стабильности, которую историки окрестили «Pax Romana». И историки любят Марка Аврелия именно потому, что он был последним хранителем этого Pax. Ибо его правление фактически четко завершило период римской истории, длившийся почти два столетия, начавшийся с Августа и во всех отношениях закончившийся с нашим героем. Они любят его, потому что он последний в ряду, и притом весьма внятный, что для историков — роскошь. Марк был исключительно совестливым правителем, возможно, потому, что был назначен, а не помазан на царство, поскольку он был принят в династию, а не родился в ней. И историки, и философы любят его именно за то, что он так хорошо выполнял обязанности, к которым считал себя малопригодным и которые действительно принял неохотно. Для них его положение, вероятно, отражает некоторым образом их собственное: он как бы является образцом для тех, кому в этой жизни приходится идти против своего призвания. Во всяком случае, Римская империя приобрела гораздо больше от его двойной верности долгу и философии, чем доктрина стоиков (которая, в свою очередь, пришла с Марком к своему завершению — этике). Недаром высказывалось мнение, и часто очень решительно, что внутренний конфликт такого рода — хороший рецепт для власти. Что лучше, если духовные искания правителя имеют собственный выход и не слишком мешают его действиям. Не в этом ли суть всей истории с царем-философом? Когда вашей метафизике не дают разгуляться. Что касается Марка, он тем не менее страшился этой перспективы с самого начала, боялся быть вызванным ко двору Адриана, несмотря на все его услады и блестящие виды на будущее. Возможно, именно из-за них; истинный продукт греческой доктрины, все, чего он желал, — это «простое ложе, шерстяной плащ». Философия для него была манерой одеваться настолько же, насколько она была манерой рассуждения: тканью существования, не просто умственным занятием. Представьте его буддийским монахом; вы не слишком промахнетесь, поскольку «образ жизни» был сутью также и Стой, собственно, в нем вся суть и была. Юный Марк, должно быть, настороженно относился к усыновлению императором не только из-за сексуальных предпочтений Адриана: это означало гардероб столь же отличный, сколь и сопутствующая ему духовная пища. То, что он пошел на это, было связано, как представляется, не столько с давлением на него императора, сколько с собственными сомнениями нашего героя относительно своей интеллектуальной выносливости: очевидно, что легче быть государем, чем философом. Во всяком случае, это произошло, и вот памятник. Вопрос, однако: кому? Философу? Или царю? Обоим? Возможно, ни тому, ни другому.
9
Памятник, в общем и целом, — вертикальная вещь, символический уход от общей горизонтальности существования, антитеза пространственной монотонности. Памятник никогда фактически не отходит от этой горизонтальности — как, впрочем, и все остальное, — но скорее на ней стоит, отмечая ее в то же время подобно восклицательному знаку. В принципе памятник — это противоречие. В этом смысле он напоминает свою наиболее частую модель: человеческое существо, равным образом наделенное вертикальным и горизонтальным свойствами, но в конечном счете успокаивающееся на последнем. Долговечность материала, из которого памятник обычно изготовляется — мрамор, бронза, затем, все чаще, чугун, а теперь уже и бетон, — еще больше высвечивает противоречивый характер этого предприятия, особенно если темой памятника является великая битва, революция или стихийное бедствие, то есть событие, которое привело к большим жертвам и было моментальным. Однако, даже если темой является абстрактный идеал или последствия важного события, существует явно ощутимое противоречие временных рамок и представлений о долговечности, не говоря уже о фактуре. Возможно, принимая во внимание стремление материала к постоянству, лучшей темой для памятника является вообще-то разрушение. Сразу приходит на ум цадкинская статуя разбомбленного Роттердама: ее вертикальность функциональна, ибо указывает на сам источник катастрофы. К тому же, что может быть горизонтальней, чем Нидерланды? И приходит в голову, что памятник этот обязан своей генеалогией великим плоскостям, представлению о чем-то, видимом издали, — будь то в пространственном или во временном смысле. Что он имеет кочевое происхождение, ибо, по крайней мере во временном смысле, мы все кочевники. Человек, так ясно сознающий тщету всех людских предприятий, как наш государь- философ, конечно, первый возразил бы против превращения себя в городскую статую. С другой стороны, двадцать лет того, что, по- видимому, было практически непрестанными пограничными боями, заставляя его перемещаться повсюду, фактически превратили Марка в кочевника. Вот, кстати, и конь его здесь.
10
Однако Вечный Город — это город холмов. Точнее, их семь. Некоторые — естественные, другие искусственные, но преодоление их — в любом случае тяжкое испытание, особенно пешком и особенно летом, хотя температуры соседних сезонов не слишком отстают. Прибавьте к этому не слишком крепкое здоровье императора; прибавьте, что с годами оно не становится лучше. Отсюда — лошадь. Памятник, расположенный на вершине Капитолийского холма, в сущности, заполняет вакуум, оставленный фигурой Марка верхом на лошади, который приблизительно две тысячи лет назад появлялся здесь довольно часто, если не сказать регулярно. Как говорят, по дороге на Форум. На самом деле, по дороге с него. Не будь пьедестала Микеланджело, памятником был бы след ноги. Еще лучше — отпечаток копыта. Римляне, суеверные, как все итальянцы, утверждают, что, когда бронзовый Марк падет на землю, наступит конец света. Каково бы ни было происхождение этого суеверия, оно резонно, если иметь в виду, что девизом Марка было Aequitas[33]. Это слово предполагает уравновешенность, невозмутимость в трудных обстоятельствах, ровность душевного расположения; буквально: выравнивание animus, то есть удержание души — и, таким образом, мира — в узде. Небольшая описка в этой формуле стоиков — и вы получите определение памятника: Equitas[34]. Правда, всадник несколько подался вперед, как бы склоняясь к своим подданным, и его рука вытянута в жесте, среднем между приветствием и благословением. Некоторые даже утверждали, что это не Марк Аврелий, а Константин, обративший Рим в Христианство. Однако для этого лицо всадника слишком безмятежно, слишком свободно от рвения или пыла, слишком отрешенно. Это лицо бесстрастности, а не любви — а бесстрастность как раз то, что Христианству никогда не удавалось. Нет, это не Константин и не христианин. Это лицо свободно от всякого чувства; это постскриптум к страстям, и опущенные углы рта свидетельствуют об отсутствии иллюзий. Будь там улыбка, вы могли бы подумать о Будде; но стоики слишком хорошо знали физику, чтобы несерьезно относиться к идее конечности человеческого существования. Лицо сияет первоначальной позолотой, покрывавшей бронзу, а волосы и борода окислились и стали зелеными — так человек седеет. Мысль всегда стремится воплотиться в металл; и бронза отказывает вам в доступ включая истолкование или прикосновение. Перед вами — отстранение как таковое. И из этого отстранения император слегка наклоняется к вам, вытянув правую руку для приветствия или благословения, иначе говоря, признавая ваше присутствие. Ибо там, где есть он — нет вас, и vice versa[35]. Левая рука теоретически держит поводья, которые либо утрачены, либо отсутствовали с самого начала: в любом случае лошадь всегда слушалась бы этого седока Особенно если она представляла Природу. Ибо он представляет Разум. Это лицо явно династии Антонинов, хотя он и усыновлен а не рожден в ней. Волосы, борода, глаза немного навыкате и слегка апоплексическое сложение — такие же, как у его приемного отца, ставшего тестем, и его родного сына. Неудивительно, что их так трудно отличить друг от друга среди мраморов Остии. Но, как мы теперь знаем, мода эпохи легко может справиться с генами! Вспомним «Битлз». К тому же он достаточно чтил Антонина Пия, чтобы подражать ему в самых разных отношениях; его внешность могла быть просто результатом почтения. Кроме того, скульптор, будучи современником, возможно, желал передать ощущение преемственности правления приемного отца и приемного сына, уловленной историками: ощущение, которое стремился создать и сам Марк. Или же скульптор просто пытался представить родовой портрет эпохи, портрет идеального правителя, и нам представлен здесь сплав двух лучших императоров, имевших место со времен убийства Домициана; по тому же принципу он сделал и лошадь, над индивидуальностью которой мы не задумываемся. Скорей всего, однако, это В- сам автор «Размышлений»: лицо и торс, слегка наклоненный к подданным, весьма соответствуют тексту этой грустной книги, которая сама тяготеет к реальности человеческого существования, являясь не столько судьей, сколько арбитром. В этом смысле памятник ему — статуя статуи: трудно изобразить стоика в движении.
