Нетрудно себе представить, что все эти наложившиеся друг на друга задержки не могли не влиять и на настроение космонавта, которому — в отличие от всех прочих участников пуска — предстояло в этом выдающем один сюрприз за другим корабле лететь. Вероятно, какой-то осадок в душе Быковского накапливался. Ещё бы: человек собрался, внутренне настроился на большое, рискованное дело, а обстоятельства все держат и держат его в напряжённом предстартовом состоянии! И нет им конца, этим зловредным обстоятельствам, — от астрофизических (знаменитые солнечные пятна) до дисциплинарных (не менее знаменитая отвёртка)…
День накануне пуска — тринадцатое июня — я провёл в Тюра-Таме (на десятой площадке) с «мальчиками». Покупался в жёлтой Сырдарье, о температуре воды в которой один из купающихся сказал, что, конечно, для супа это было бы холодновато, но для реки — горячо! Позагорал на её песчаном берегу, немного отдышался от нашей пыльной и жаркой второй площадки.
С Валерием долго разговаривал на всякие житейские, в основном к предстоящему полёту отношения не имеющие темы и ненароком задал бестактный вопрос о том, как идут его занятия в академии. Дело в том, что все космонавты Центра — и уже слетавшие в космос, и только закончившие курс подготовки ЦНК и получившие приказом звание «космонавт» — все они стали к тому времени слушателями Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского.
Значение этого обстоятельства выходило далеко за пределы личных биографий нескольких симпатичных в популярных молодых офицеров.
В авиации процесс повышения требований к уровню технической, да и общей (поскольку одна с другой тесно связана) культуры лётчика развивался постепенно. Когда-то, в начале века, на заре становления лётной профессии, пилот был скорее спортсменом, нежели человеком технической специальности. И, наверное, не случайно среди первых лётчиков разных стран было немало известных спортсменов, которые — одни с большим, другие с меньшим успехом — дружно устремились в воздух. Достаточно вспомнить хотя бы велогонщика Уточкина или борца Заикина. Смелость, физическая ловкость, умение в нужный момент «выложиться» — все это у спортсменов было… Но очень скоро этого оказалось недостаточно. Потребовался вкус к технике, умение разбираться в ней, наконец, интуиция, более глубокая, чем чисто спортивная. Потребовался интеллект! И на сцену выходят такие лётчики, как Ефимов, Нестеров, Арцеулов и им подобные… Проходят ещё годы и десятилетия, неузнаваемо усложняется авиационная техника, самолёт начинает уметь многое такое, о чем всего несколькими годами раньше даже мечтать фантазии не хватало (взять для примера хотя бы заход на посадку по приборам в облаках или тёмной ночью, без видимости горизонта и земли), и вот уже требуется лётчикам — сначала на испытательных аэродромах, а затем и в строевых частях — высшее авиационно-техническое образование. Самолётный штурвал берет в свои руки инженер.
Интересная с точки зрения общественной психологии подробность: сама потребность лётчика в инженерной квалификации и инженерной культуре возникала с некоторым (и порой немалым) опережением по сравнению с осознанием этой потребности. То, чего, казалось бы, с полной определённостью требовала сама жизнь, сплошь и рядом вынуждено было с кулаками пробиваться сквозь глубоко эшелонированную полосу сознательно и бессознательно воздвигнутых препятствий. Впрочем, вряд ли и этот феномен относится только к проблеме оптимизации профессионального облика лётчика.
Так или иначе, сегодня вопрос решён — персона лётчика-инженера утвердилась на ведущих ролях в авиации вполне прочно.
Космонавтика прошла этот путь — как бы по уже проторённой дороге — гораздо быстрей. Быстрей — и безболезненней, без сколько-нибудь острых дебатов. Сегодня, когда в космосе на летающих лабораториях проводятся сложнейшие и тончайшие эксперименты в самых разных областях знания, когда космические корабли меняют орбиты, сходятся, стыкуются, маневрируют, места для сомнений в том, какого уровня нужна космонавту квалификация, больше не осталось.
Но и двадцать с лишним лет назад, когда вопрос на первый взгляд не представлялся таким очевидным, уже тогда наиболее дальновидные руководители нашей космической программы (тут нельзя особо не вспомнить добрым словом настойчивость первого начальника ЦПК Е. Карпова) чётко сориентировали космонавтов: «Учитесь!»
И космонавты пошли, как говорится, без отрыва от основной работы, в академию. Нелегко давалось им это «без отрыва»! Не помню уж сейчас, по какому делу заехал я как-то вечером домой к Николаеву. Чувствовал себя немного неловко: время довольно позднее, отдыхает, наверное, человек, а я к нему врываюсь. Но то, что я увидел, к отдыху никакого отношения не имело. Хозяин дома сидел за чертёжной доской и замороченно строил какие-то эпюры. До обещанной известной пословицей сладости плодов знания дело ещё явно не дошло, но в том, что корень учения горек, Андриян убеждался в полной мере. Не легче, наверное, было и Гагарину, и Титову, и Поповичу, и Быковскому, и всем их коллегам. Тем больше, конечно, им чести, что они это дело одолели: окончили академию с отличием. А Титов — так даже две академии: Военно-воздушную инженерную имени Жуковского и Генерального штаба, обе — с золотыми медалями.
Но в тот день на космодроме, когда я задал свой — повторяю, бестактный — вопрос о ходе его академических дел, Валерий, махнув рукой, сказал, что дела эти идут далеко её блестяще. Никак не удаётся дожать первый курс. Приходится очень много пропускать: тем, кто уже слетал в космос, из-за «представительства», а тем, кто готовится к ближайшим полётам, естественно, из-за самой этой, занимающей бездну времени и сил подготовки. Лучше всего, добавил не без зависти Быковский, ребятам, которые в подготовку к конкретному полёту ещё не вписались, в этом смысле у них все впереди. Вот и учатся пока спокойно в академии. Многие уже на втором курсе.
Услышав это, я не смог не подумать о том, как охотно любой из «спокойно учащихся на втором курсе» будущих космонавтов поменялся бы местом с первокурсником Быковским. Но он говорил совершенно искренне. Наверное, это заложено в психологии нормального, активного, деятельного человека: видеть прежде всего не то, что удалось, а то, что по тем или иным причинам не получается.
Наш сильно академический разговор прервал подошедший дублёр Валерия — Борис Волынов. Он пошутил, рассказал что-то забавное… Кажется, они дружат. Дружба, невзирая на близкие отблески космической славы. Это, в общем-то, достаточно частное обстоятельство (ну подумаешь, важное дело: дружат между собой два товарища по работе или не дружат!) как-то отметилось в моем сознании, наверное, по контрасту с услышанной незадолго до того историей о том, как один известный, более того — знаменитый человек не захотел сказать доброе слово о вышедшей хорошей книге только потому, что его не менее знаменитый коллега написал к ней предисловие. Ещё один вариант испытания славой — испытание славой товарища.
Вслед за Волыновым в садик, где мы сидели, тогда ещё довольно чахлый (сейчас он хорошо разросся), явился новый посетитель — девочка лет двенадцати. Вопрос: «Ты как сюда просочилась?» — она дипломатично пропустила мимо ушей, но на следующий вопрос: «Что тебе тут нужно?» — ответила вполне чётко: «Дядю Гагарина или дядю 'Гитова. Надписать книжку». Ей сказали (как оно и было на самом деле), что Гагарин отдыхает после обеда, а Титов ушёл на реку, и в порядке компенсации предложили:
— Хочешь, тебе вот этот дядя надпишет? — показав на Валеру Быковского, сидящего в одних, как говорят на флоте, далеко не первого срока синих тренировочных брюках на ступеньках крыльца.
Но предложенный вариант охотница за автографами решительно отвергла: ей был нужен не всякий дядя, а космонавт: если не Гагарин или Титов, то, пожалуйста, Николаев или Попович. А собирать подписи каждого встречного — книжек не напасёшься. Так и осталась она без автографа Валерия Быковского с датой 13 июля 1963 года — автографа, который назавтра стал бы уникальным. Мораль: коллекционер должен помимо всех прочих качеств обладать также и предусмотрительностью.
Вечером, когда жара немного спала (в летние месяцы старожилы космодрома комментируют это так: «Похолодало. Всего тридцать девять»), автобус повёз Быковского, Волынова, руководителей их подготовки, врачей на нашу рабочую площадку. Приехали, остановились у домика космонавтов. Валерий и Борис вошли в него. Выйдут теперь уже только, чтобы одеваться для старта, завтра рано утром.
Это завтра началось с того, что, как всегда, собралась — непосредственно на стартовой площадке — Госкомиссия, чтобы дать «добро» на предстоящий пуск. Собралась на этот раз уже не в землянке — «банкобусе», а — очередной шаг на пути прогресса! — в специально построенном домике с залом, который был бы вполне на месте в хорошем клубе завода средней величины. Но — такова уж сила традиций — и этот удобный, даже, я сказал бы, уютный зал, будучи введён в эксплуатацию, незамедлительно получил неофициальное, но оттого ещё прочнее к нему приставшее наименование «банкобус». Вообще надо сказать, терминология на космодроме действовала — на зависть многим другим отраслям науки и техники, где она все никак не может устояться, — весьма стабильно. Каждая вещь, каждое помещение имело своё строго соблюдаемое, единое и всем понятное наименование. Едва ли не единственным исключением оказалось помещение в бункере, вплотную примыкавшее к пультовой. Его называли иногда «комнатой членов Госкомиссии», а иногда — «гостевой», по-видимому в зависимости от того, как расценивал говоривший роль членов Госкомиссии в обеспечении очередного пуска.
