— Я вообще против того, чтобы в приютах и в домах престарелых работали мигранты, — говорю я, и Оксан Петровна делает круглые глаза, что значит: «Заткнись немедленно!» Но я все равно продолжаю. — Для них это просто работа, а на такой работе надо любить. Ну, хоть за малые деньги, все равно любить. Я — не националистка! Не надо на меня так смотреть!
— Я пойду портреты поснимаю! — Оксан Петровна встает из-за стола.
Мы снова в процедурной. Наблюдаем за ветеринаром, из которой хотим сделать главную героиню репортажа. Ей приводят еще одну собаку, и у нее тоже надо взять кровь. В процедурной появляется женщина в возрасте, которую я уже видела в лазарете, на ней черные вельветовые брюки и фиолетовый свитер, у нее хорошо уложенные светлые волосы до плеч. Женщина опускается на колени, держит трясущуюся собаку, пока ветеринар готовит иглу и пробирки.
— А это вот совсем, — говорит она на ухо собаке. — А вот этого совершенно не надо… Боятся этого не надо. Никто тебя… Никто… Нам чуть-чуть только…
Я присаживаюсь рядом — в основном чтобы разглядеть выражение лица этой женщины. Я видела такие лица — у матерей, говорящих с больными детьми.
— Собаки, по данным Евросоюза, призваны чувствующими существами, — говорит она мне. — Они способны к сопереживанию и в этом обогнали обезьян. По интеллекту и состоянию психики они приравнены к пятилетним детям. Поэтому когда их убивают, то убивают пятилетних детей. Я вам правду говорю, — дополняет она.
Мы в лазарете — рядом со Степой. Я глажу его.
— Неделю назад, когда мы сюда зашли, он пытался убежать от нас на одних передних лапах и забиться в угол, — говорит ветеринар.
— Вы думаете, кто для него человек?
— Бог. Хозяин.
— Жестокий, наверное?
— Бывают разные проявления человека.
— А что вы чувствуете, когда он трясет хвостом и вас боится?
— Я-а-а… Мне… как бы… я знаю, что я могу ему помочь.
— А чувствуете что?
— А вам сейчас больно?
— Мне — нет.
Ветеринар встает и смотрит на меня сверху. Ее нос краснеет.
— У меня — двадцать пять лет стажа, — говорит она. — Я могу усыпить. Я использую препараты — мягкие, дающие вперед состояние сна, и уже во сне идет отключение э-э-э… а-а-а… дыхательной деятельности… Но для меня это морально тяж-жело, — по щекам ее снова бегут слезы. — И я помню всех животных, которых усыпила.
Ветеринар всхлипывает. Очень быстро комната заполняется представительницами приюта и волонтерами. Нет только «моего порождения».
— Вы что наделали? — шипит на меня седая женщина. — Вы нашего врача от Бога снова довели! Вы сами чувствуете хоть что-то?
— Да, вы чувствуете что-то? — переспрашивает женщина помоложе, с волосами, гладко зачесанными в хвостик.
— Знаете, — ветеринар отстраняет женщин рукой, — я приглашаю вас к себе в клинику. Я дам вам шприц в руки, я покажу вам вену… И вы сделаете эту манипуляцию сами… И потом по своим ощущениям все это сможете описать. А я… я буду делать все, чтобы они жили, — у нее трясется подбородок.
— Но вы хоть что-нибудь чувствуете? — спрашивает меня волонтер.
— Нет, — говорю я.
— Чи-и-и… — приближается ко мне женщина с хвостиком. — Чи-чи-чи… Тихо-тихо…
— Вы меня успокаиваете? — шепотом спрашиваю я.
— Да, — говорит она.
— Спасибо.
Оксан Петровна ждет меня у окна. Глаза у нее — круглые и несчастные.
— Почему ты им не сказала, что все чувствуешь?! — спрашивает она. — Почему ты не сказала, что любишь животных и мясо не ешь? С детства! — добавляет она последний и, судя по ее голосу, самый весомый аргумент.
— Оксан Петровна, мы же здесь на работе. Скажи я им, что все чувствую, они примут меня за свою и словами уже не выразят того, что мне нужно. Они будут думать, что я все чувствую и понимаю без слов. А я журналист. Мне нужны слова, как тебе картинки.
— Вы снова плачете… — говорю я.
— Да… — ветеринар не поворачивается от раковины. Она включила воду, чтобы было не слышно ее слез.
— У таких, как вы, очень трудно брать интервью, — говорю я.
Такие, как она, не выстраивают вокруг заборов из оправдания самих себя, а мне, журналисту, интересно пробиваться через заборы, и я часто знаю, как это сделать. Но такие, как она, встречают тебя безоружными. К таким, как она, достаточно нескольких прикосновений. Потому что такие, как она, чувствуют себя за все и за всех виноватыми.
— А вы знаете, почему так больно усыплять? — поворачивается она. — Потому что здесь выключается врачебная логика, а включается очень простое и очень человеческое… Вера в чудо. А вдруг чудо? Ну вдруг? — она улыбается.
— А бывают чудеса?
— Нет.
11 января
Я открываю дверь. На пороге стоит Оксан Петровна. Она сует мне пакет с семечками.
— О, нет… — говорю я.
— О, да, — говорит Оксан Петровна. — Я долго этого ждала.
Мы сидим на диване и грызем семечки.
— Ты видела этот репортаж из приюта, по ТВ? — спрашивает Оксан Петровна. — Там в конце показали тетеньку, которая встала на колени. Где они ее нашли?
— Я видела, и это — п…ц.
Какое-то время мы молча сопим, расковыривая кожуру семечек.
— Жалко, что она сказала — чудес не бывает, — говорит Оксан Петровна.
— Да бывают чудеса, — отзываюсь я. — Знаешь почему? Она сама — чудо.
Один день и одна ночь на горном пастбище в Дагестане.
Республика Дагестан занимает первое место по поголовью мелкого рогатого скота. И овцеводы должны бы считаться людьми почтенными и небедными. Но сами они говорят, что их профессия одна из самых презренных. «Пасти баранов — позор. Все считают чабанов дураками», — говорит сын одного из овцеводов. Возможно, горным пастухам просто не хватает слов, чтобы рассказать о своей профессии им, первому поколению горцев, никогда не видевших гор. Корреспондент «РР» побывала на пастбищах села Сивух и попыталась найти эти слова.
Овцы проснулись и блеют. Чабан Алимирза курит у входа в шалаш. В его глазах, когда он смотрит на горы, отражается солнце — как в том озере, которое прячется в долине. Если с утра тумана не будет, жизнь на сегодня удалась.
Хочбар, девятнадцатилетний сын Алимирзы, выгоняет овец — тысячу двести голов. Они разбиваются на кучки и медленно ползут по склону вверх, подгоняемые палкой и хриплыми окриками. Через двадцать минут солнце уже взошло, а отара уходит так далеко, что отсюда, снизу, бараны кажутся белыми кочками. Но блеяние и окрики долетают отчетливо: в горах уши сильнее глаз.
Алимирза смотрит на небо. Оно чистое. Можно было не посылать Хочбара с овцами. В ясную погоду эти три пологие горы как три ладони. И можно сидеть у входа в шалаш, попыхивать сигаретой и смотреть на овец, которых горы держат в ладонях. Из двух сыновей Алимирза выбрал Хочбара — ему он передаст свою палку. Пусть работает.
Горы, на которых сейчас пасутся его бараны, — «самое легкое место» из всех земель, принадлежащих аварскому селу Сивух. Но, как всегда бывает, и не только в горах, если есть «самое легкое», в противоположность ему найдется и «самое трудное» — оно у нас за спиной, там, где горы ребристей. Там бараны скрыты от глаз чабана горными выступами, он не может оставить их и вот так сидеть, курить у шалаша. На таком участке Алимирза пас своих баранов в прошлом году. Но, отработав год там, где труднее всего, чабан на будущий год имеет право выбрать любое пастбище. Алимирза выбрал самое легкое и теперь наслаждается жизнью, разглядывая издалека смуглую худую фигуру Хочбара.
На трех горных ладонях тихо, овцы заняты травой. Слышно даже, как тлеет табак в сигарете Алимирзы. Чабаны полжизни проводят в молчании. Меньше слов — меньше поводов для обид. Но те обиды, которые есть, чабаны помнят долго. К примеру, соседнее село — Терекли. Название села Алимирза произносит, как и положено, на аварском, с клацающим звуком в конце «кли» — и, кажется, в его рту что-то ломается. Так вот… Все знают, откуда взялись эти тереклийцы.
Несколько веков назад какие-то парни оскорбили сивухскую девушку. Как именно — история умалчивает, но для обид в горах несколько веков не срок. Парней выслали из села, и они основали Терекли. Земель под пастбища у них, разумеется, не было. И бедствовали бы потомки нарушителей адатов до скончания веков, если бы в 44-м Сталин не выслал чеченцев в Казахстан, а на их место не передвинул бы всех жителей Сивуха.
Когда сивухцы совершили свое скорбное переселение в Чечню, тереклийцы заняли их пастбища. В 56-м, после смерти Сталина, из Чечни потянулись сгорбленные процессии стариков, желавших умереть на родной земле. Молодые сивухцы забросали администрацию района просьбами вернуть им землю. Администрация половину вернула, а половину нет: семьи тереклийцев разрослись, а сивухцев после депортации стало меньше. Алимирза, может, и развел бы больше баранов, но пастбищ в Дагестане не хватает.
