Но все же соседи сильно стесняли, и облегчало только то, что они, по костюмам, не считали нас птицами высокого полета. Как только стемнело, пассажиры улеглись спать, и скоро со всех концов стал раздаваться непринужденный храп и сопение. Ночью, когда поезд остановился на какой‑то маленькой станции, мы были внезапно разбужены пьяными криками и песнями на платформе. Затем двери вагона раскрылись, и ввалилась пьяная ватага солдат, которая провожала своего фельдфебеля, уволенного в запас. Не видя свободных мест, ретивые провожатели подняли крик, что они «кровь проливали за отечество», а вагон набит штатской публикой и нет места «ероям». Никто не реагировал на такой призыв, и все продолжали лежать. Это разозлило солдат, и один из них подал мысль силой очистить место, а штатских выбросить вон.
Сам же провожаемый был до такой степени пьян, что ничего не понимал и еле стоял на ногах. Когда эта угроза не подействовала, солдаты окончательно озлились, и почувствовалась серьезная опасность, как бы не пришлось вступать с «ероями» в бой. Была еще маленькая надежда, что поезд сейчас тронется и провожающим придется поспешно вылезать. Во всяком случае, момент создался критический. Вдруг сверху кто‑то сказал, что там имеется свободное место, и в тот же момент раздался спасительный звонок. Солдаты сразу же позабыли свои воинственные намерения и бросились прощаться с фельдфебелем и втаскивать его на третий этаж нашего купе. Это оказалось нелегкой задачей, так как он сам совершенно не был способен действовать руками и ногами. Наконец при содействии ближайших пассажиров его втащили, и последние солдаты выбежали. Только тогда все успокоились, и послышался мирный храп.
Под утро поезд опять стал подходить к станции и при этом, резко затормозив, остановился с сильным толчком. В тот момент сверху кто‑то стремительно полетел на пол, ударяясь о нары. Посмотрев вниз, я увидел вчерашнего фельдфебеля, который сидел в проходе и с растерянной рожей чесал затылок и бока. Его лицо выражало такое неподдельное удивление и испуг, что без смеха нельзя было смотреть. Очевидно, он решительно ничего не помнил, как его приволокли в вагон, втащили на нары и как тронулся поезд. Очухался он только теперь, да и то после падения на пол. Минуты две обводил он окружающих недоумевающими глазами и все тер затылок, пока один сердобольный купец не спросил его сочувственно: «Что, зашибся, служивый?». Тогда «служивый» пришел в себя и попросил пить, а после этого спросил: где он и что с ним.
Когда ему все объяснили, он окончательно пришел в себя, и, узнав, что мы за ночь далеко отъехали от его станции, очень обрадовался. Он оказался милым человеком, скромно лежал наверху и с удовольствием доставал кипяток.
На следующий день добрались до Верхне‑Удинска, где снова пересаживались и попали во второй класс, так как публики стало меньше и мест хватало на всех, но вагон попался теплый, хотя и страшно грязный. До Мысовки все шло гладко, и только, когда поезд пошел по недавно открытой Круго‑Байкальской ветке, стало обнаруживаться, что с паровозом что‑то неладно. Он выделывал удивительные вещи: то несся с невероятной быстротой, то вдруг замедлял ход, потом опять прибавлял. Все перемены скоростей делались так неожиданно и резко, что вагоны сталкивались буферами, багаж сыпался с сеток и пассажиры стукались о спинки сидений. При остановках было и того хуже. Казалось, что машинисту доставляло огромное удовольствие заниматься такими экспериментами. Ничего не поделаешь, пришлось приспособляться к его нраву и, видя приближение станции, вставать, за что‑нибудь хвататься и придерживать багаж.
Особенно машинист расшалился ночью, когда появились новые симптомы его веселья, поезд иногда так замедлял ход, что почти останавливался среди дикой местности, но потом, точно вспоминал, что ему надо торопиться, сразу давал полный ход. Злополучные вагонные соединения скрипели и натягивались в струнку, а бедные пассажиры набивали себе шишки и синяки. После нескольких таких опытов машинист, по‑видимому, добился, чего хотел, – цепи одного вагона не выдержали, и поезд разорвался.
К счастью для нас, разрыв произошел между нашим вагоном и следующим, и, таким образом, мы продолжали ехать, а оторвавшаяся часть так и осталась на произвол судьбы. Точно обрадовавшись, что стало легче тащить, паровоз понесся с еще большей скоростью. Оттого ли, что путь был новый или ход слишком велик, но вагоны сильно подбрасывало и трясло, так что мы стали опасаться, не произойдет ли крушение.
Круго‑Байкальская ветка очень красиво вилась по склонам лесистых гор, и то и дело поезд проскакивал небольшие туннели. Мы часто выходили на площадку вагона, чтобы удобнее любоваться видами, но с опаской поглядывали на крутые склоны гор, так как наш удивительный машинист никак не мог успокоиться, и это начинало нас серьезно тревожить. Одна надежда была, что в конце концов у него иссякнет запас топлива и придется остановиться. Лишь бы это не случилось между станциями, а то положение оказалось бы совсем глупым. Во всяком случае, он, по‑видимому, совсем перестал считаться с остановками, и мы неслись, как какой‑нибудь сверхэкспресс.
Вдруг замелькали строения и начались запасные пути, значит, поезд приближался к станции. Внезапно машинист резко затормозил, и вагоны, ударяясь и налезая друг на друга, начали останавливаться. Все это было проделано так быстро, что мы считали, что вот‑вот произойдет крушение. Но поезд сразу остановился, вагоны еще раз судорожно ударились, и все кончилось. Только багаж посыпался на пол, да пассажиры вцепились во что попало. Слава Богу, все были целы и невредимы. Когда мы убедились, что поезд прочно остановился, то немедленно выскочили из вагонов узнать, в чем дело. Оказалось, что стоим в тупике и каким‑то чудом в него не врезались.
Из расспросов выяснилось, что наши машинист и кочегар весь путь пьянствовали и в зависимости от настроения забавлялись пусканием поезда то малым, то большим ходом. Затем они стали ехать без остановок, и их всюду пришлось пропускать, и только на этой станции решили задержать, впустив в тупик. Это решение, бесспорно, было мудрым, так как нельзя же рисковать другими поездами, но для нас оно могло кончиться очень печально. На счастье, машинист не растерялся и успел остановить поезд, так как уже шел небольшим ходом. Мы утешались, что все хорошо закончилось. После нескольких часов ожидания нас прицепили к другому составу, и мы поехали дальше, на этот раз без приключений, и до Иркутска добрались благополучно.
Там была передышка часов на шесть, и все поехали осматривать город. Был дивный солнечный день, но температура достигла сорока градусов по Реомюру, при полном безветрии. Когда мы усаживались на извозчиков, то даже показалось, что совсем тепло, однако уже минут через десять холод дал себя знать, и руки, ноги и уши начали нестерпимо мерзнуть. Пришлось повязать башлыки, но я так неудачно это сделал, что кончик уха не прикрыл и по возвращении на вокзал, к своему ужасу, обнаружил, что ухо отморожено – оно страшно распухло и болело.
В Иркутске царил уже больший порядок, не только в городе, но и на вокзале. Когда подали поезд, мы поторопились занять места в вагоне второго класса и удобно расположились. Вдруг вошел комендант станции и заявил, что штатских просят выйти, так как этот вагон предназначен для офицеров. Естественно, мы остались сидеть, тогда он начал сердиться и возвышать голос, прямо обращаясь к нам, но мы решили его немного позлить и молчали. Только после того, как он к каждому подошел и потребовал показать удостоверение, ему пришлось убедиться, что и мы все офицеры.
С Иркутска всюду только и было разговоров о карательных экспедициях генералов Меллер‑Закомельского и Ренненкампфа, которые начали наводить порядок и так энергично, что сразу же весь революционный пыл прошел. Хотя никаких ужасов они и не творили, и только, кажется, в Красноярске, где восставшие проявили некоторое упорство, пришлось произвести расправу, но слухи в публике шли о «тысячах» расстрелянных и арестованных. Насладившись за время путешествия прелестями развала и полной растерянности власти, мы по мере того, как выходили из революционной зоны, начинали себя чувствовать отлично: поезда шли по расписанию, поездная прислуга добросовестно служила, и не надо было поминутно ожидать насилий и оскорблений.
На одной из станций мы достали газеты и из них узнали невероятную новость: о бунте на Черноморском флоте. С еще большим недоумением я прочел, что главным руководителем бунта является не кто иной, как наш П.П. Шмидт. Вот тебе и раз, всего можно ожидать, но только не такого сюрприза! Прямо верить не хотелось! Путешествие теперь шло гладко. Мы, хотя и не имели спальных мест, но сидели с большим удобством, публики было мало, и многие пассажиры ехали лишь от станции до станции. Однажды нас страшно позабавили две гимназистки‑сибирячки, которые недолго сидели в нашем вагоне. Они имели с собой большой мешок с кедровыми орешками и как вошли в вагон, так сейчас же и принялись за них. Как мы ни старались с ними заговаривать, из этого ничего не выходило, и они продолжали сосредоточенно грызть орехи, только трещали скорлупки. С этих пор мы прозвали это занятие «сибирским разговором».
