Порядки, царящие ныне в Израиле, мне во многом неприятны и не симпатичны. Но вот в пустыне мы видим город. Прекрасные современные дома, построенные из тех самых камней, которых здесь невпроворот. Как будто сама пустыня решила немного структурироваться и породила этот город. Потом мы видим нескончаемые плантации финиковых пальм. Эти пальмы мне ещё в Абхазии надоели, но вот такие плантации приходится видеть впервые. Это же здорово.
И никаких современных домов в пустыне, никаких финиковых садов здесь не было бы, если бы не существовало государства Израиль. Поверьте, это так и есть. Цивилизаторская роль Израиля на этих мёртвых территориях бесспорна.
***
Мы на вершине горы, среди руин крепости Мосада. Жара невыносимая, всё, как в тумане. Экскурсовод рассказывает о героизме защитников Мосады, которые не сдались в рабство римлянам, совершив коллективное самоубийство. Нам надлежит по достоинству оценить подвиг героев, которые резали глотки собственным жёнам и детям. Прошу прощения, но для меня они не герои, а фанатики–изуверы.
Римляне не покушались на душу еврейского народа, не мешали евреям молиться Иегове, не препятствовали богослужениям в храме. Римляне уважали местные обычаи и традиции. И вот теперь нам говорят, что зилоты начли «войну за свободу». Какая там свобода, перестаньте. Зилоты просто страдали абсолютной непереносимостью «чужих». Иудейская война — припадок злобной зилотской ксенофобии, она была развязана ради того, что «чужими» и не пахло на их земле. Только окончательно обезумев от ненависти, горстка кинжальщиков могла начать бросаться на повелителей мира. В результате — храм разрушен, а собственных женщин и детей перерезали сами.
Сверху мы видим прямоугольники римских лагерей. Это лагеря настоящих героев. Римляне совершили невозможное, взяв абсолютно неприступную Мосаду. Римляне мне ближе, потому что они — солдаты порядка.
Впрочем, с таким же чувством я смотрел на израильских военных на улицах Иерусалима. Они не раздражали, на них было приятно смотреть. Это тоже солдаты порядка. А террористы, которые устраивают взрывы на улицах Иерусалима, вы думаете, борются за свободу? Больше свободы, чем они имеют сейчас, в природе не существует. Это всё та же абсолютная непереносимость «чужих». Зилоты вечны.
***
Мы возвращаемся с Мёртвого моря обратно в Иерусалим. С удовольствием слушаю нашего экскурсовода. Мне симпатичен этот человек, наизусть читающий Ахматову и говорящий на таком хорошем русском языке, что могли бы позавидовать многие московские профессора. В Израиле вообще очень приятно встречать русских. И тут я вспоминаю, что он не русский, а еврей. Мысль о том, что мы принадлежим к разным народам вдруг показалась мне до чрезвычайности странной.
Чем мы отличаемся? Мы носим одно и то же имя, он тоже Сергей. Мы говорим на одном языке. Даже если он тут выучил иврит, родным для него так и остался русский. Мы любим одних и тех же поэтов, Анна Андреевна нам обоим не чужая. Неужели нас разделяет кровь? Вот уж не факт. Во мне немало татарской крови, и примешана она, возможно, к угро–финской. Не могу поручиться, что во мне есть хоть капля славянской крови. А он первые 30 лет своей жизни прожил в Душанбе, в его жилах может течь кровь древних персов или хазар. Даже славянской крови в нём может быть больше, чем во мне, а вот крови древних иудеев — вообще ни капли. Неужели еврей из Марокко, наполовину — араб, наполовину — бербер, принадлежит с ним к одному народу, а мы с ним — к разным народам, хотя являемся носителями одной культуры?
Нас разделяет религия? Но он отнюдь не еврейский ортодокс, скорее склонен к религиозному философствованию. Мне это не близко, но таковы же многие мои соплеменники, и на этом основании я никого из них не считал принадлежащим к другому народу.
Так почему же я — русский, а он — еврей? В чём между нами разница? Я понял.
Сергей с большим увлечением доказывал, что царь Ирод — вовсе не изверг, а очень даже хороший правитель. Я тоже понимаю, что убийство младенцев — не единственный поступок, который совершил Ирод за всё своё правление, до этого он мог совершать много достойного уважения, но для меня это не так уж важно. Оправдание Ирода не затрагивает никаких струн в моей душе. Но я с увлечением буду доказывать, что крестоносцы вовсе не были извергами, а ему это вообще–то безразлично. Для него падение Мосады — трагедия, которая отзывается в душе вечной болью. А мне даром. Моя трагедия — падение крестоносного Иерусалима. А для него это не более, чем один факт из тысячи.
Это нечто большее, чем разница в убеждениях, в мировоззрении. У нас в душе разные исторические трагедии. У нас разная боль. И эта разница болевых точек постепенно создаёт разные способы дышать, разную ментальность. Вот так и формируются народы, непохожие один на другой. Значит, мы чужие? Нет, мы разные.
***
В Иерусалиме начинаешь обострённо чувствовать, что случайности — это язык, на котором Бог говорит с нами. В первый свой день мы вошли в Иерусалим через Львиные ворота, выпили по чашечке кофе в небольшой кофейне. В последний день на Святой Земле мы так же ненадолго зашли в эту кофейню и покинули Иерусалим через Львиные ворота. Мы вовсе не имели такого намерения, это получилось чисто случайно. Мы только потом поняли, что таким образом замкнулся круг, и наше посещение Святого Града приобрело черты завершённости. Теперь осталось только вспоминать.
Вспоминаю себя на улицах Иерусалима. В ногах боль, в мозгу туман, в душе раздражение. Здесь очень трудно. Чтобы получить от посещения Святого Града духовную пользу, надо преодолеть эти трудности, а я, похоже, оказался не на высоте. Но память об этом великом посещении ещё может принести свои благие плоды.
Теперь я понял, почему булгаковский Пилат ненавидел Иерусалим. Это город чужих. Его очень трудно любить. А прямолинейный римский воин отнюдь не был склонен к преодолению такого рода заковыристых трудностей. Я же был на улицах Иерусалима каким угодно, но я никогда не был там важным. Может быть, поэтому Господь позволил мне полюбить Иерусалим.
Лабиринт извилистых улочек требует что–то в себе поменять. По ним надо уметь ходить далеко не только в смысле умения ориентироваться. Кажется, я слишком поздно начал понимать, какое свойство души для этого необходимо. Не «терпимость», которая только всех унижает и вас в первую очередь. Не «толерантность», которую справедливо будет считать одним из самых погибельных изобретений современного европейского сознания. Не лукавое «уважение» к религиозным традициям, уважать которые вы по определению не можете. Здесь необходимо рыцарское благородство, в основе которого — умение спокойно и с достоинством дистанцироваться от других, при этом ни одного человека не считая хуже себя. Достаточно ли в нас благородства? Можно было и не спрашивать.
***
Когда мы ехали сюда, я твёрдо знал, что это будет для меня единственное посещение Святого Града. А когда уезжали, вдруг прожгла мысль: неужели я больше никогда не окажусь на этих улочках? Как же так, ведь я только начал учиться по ним ходить, только начало немного получаться. Неужели это никогда больше не пригодится? Пригодится. Теперь я всегда буду бродить по улочкам моих оживших снов. «Аще забуду тебя, Иерусалим, забвенна буди десница моя».
Часть первая. Народ–хранитель
1. Что значит быть патриотом?
Что значит быть русским сегодня? Этот вопрос некоторое время назад настойчиво задавали на «Радио России». Чаще всего наши соотечественники, пытаясь на него ответить, сначала испытывали растерянность, а потом просто начинали осыпать родной народ всеми мыслимыми и немыслимыми комплиментами. Русские — самые талантливые, самые храбрые, самые терпеливые и так далее до бесконечности. Чем так мучиться, подбирая слова, можно было просто взять перечень всех существующих достоинств и приписать их русским, то есть самим себе.
Что толку в этих самовосхвалениях? Какую истину мы можем таким образом установить? Неужели уверенность в том, что мы самые лучшие, поможет нам жить?
Конечно, люди не виноваты в том, что сумма их ответов наводит на мысль о национальной мании величия. Сейчас всё наше идеологическое пространство сконструировано так, что человек оказывается лишён возможности здраво ответить на вопрос о национальном лице своего народа. С одной стороны, либералы–западники, воинственно требуя политкорректности, настойчиво уверяют нас, что «плохих народов не бывает», то есть никакой народ в принципе не может обладать никакими отрицательными качествами. С другой стороны, противостоящие либералам национал–патриоты готовы растерзать всякого, кто имеет о русском народе некоторые негативные суждения. «Русские круче всех» и точка. А кто думает иначе, тот предатель и безродный космополит.
