Алексей Петрович молчал. Бирский сказал из темноты:
— Это красная пленка, Лева. Она наползла на танк.
— Почему темно?.. Почему не двигаемся?..
— Был взрыв, Лева, — сказал капитан и замолчал: не было сил сказать все до конца.
— Да… Взрыв… Помню. Меня бросило на землю и обожгло…
Сашка, ты понимаешь, что это?.. Это под землей взорвался атомный котел… Помнишь, мы… спорили… об этом?.. Не повезло… Как раз под нами… Больно как…
Вальцев быстро, прерывисто задышал, застонал сквозь стиснутые зубы. Алексей Петрович до отказа повернул кран подачи кислорода.
— Хорошо, хорошо… Еще… — Лева дышал глубоко, жадно.
— А почему вы в костюмах? Где Строгов?.. Мне очень больно… Что вы молчите?.. Алексей!.. Что случилось?.. Где Гриша?..
— «Мальчик» погиб, Лева… — Бирский помолчал, медлен но договорил все: — Строгов погиб, Гриша погиб… Чего уж тут.
— Вот… как… Все погибли… и я… и я тоже… Алексей… Маша…
Тело Вальцева изогнулось в судороге, замерло, он захрипел, снова теряя сознание. «Мальчик» вздрагивал, скрипело что-то по броне, щели неплотно закрытого люка светились красным.
Бирский вдруг заговорил, забормотал негромко:
— Лева, Левка, очнись… Не надо! Мы уйдем отсюда… Понесем тебя на руках… Верно ведь, Алексей Петрович?.. Лева!..
Вальцев вздрагивал, в бреду звал Машу, плакал:
— Маша, Маша… Не уходи. Я все для тебя… Все… Жизнь, честь… Маша… Никто тебя больше меня любить не будет… Все пройдет, все ложь, кроме любви моей… Гриша… «Мальчик» жалко… Один я… Страшно… Смерть… Бо-о-ольно!..
И вдруг, помолчав, — ласково, радостно:
— Вот так… Да-да… Какая у тебя ладонь нежная, прохладная… Мне очень больно, Машенька… Ты моя радость, моя чудная… Не надо, не говори, я все понимаю, все — ерунда… Еще, еще… Милая ты моя… А я небритый, отвратительный… Больно очень, Машенька… Ма-ша!
Бирский вскочил, заметался в лучах фонарика:
— Убью!.. Сволочь! Подлая баба!..
Он длинно, мерзко выругался. Алексей Петрович, стащив с Вальцева колпак, прижимал к его рту кислородную трубку, не отрываясь глядел в лицо друга. Жизнь уходила с лица, проваливались щеки, тускнели глаза. Губы едва уже шевелились.
— Ма-ша… — разобрал Алексей Петрович и еще: — Холодно… Боль-но… Ма-ша.
Дрожь била небольшое жилистое тело, крупная дрожь, как от сильного пронизывающего холода.
Алексей Петрович взял в ладони бессильную голову, прижал к себе. Дрожь утихла, Вальцев вытянулся и замер, словно окоченев.
— Умер? — чужим голосом спросил Бирский.
— Да.
— Умер, умер. Лев Николаевич Вальцев — известный советский геолог-космонавт — скончался при трагических обстоятельствах. Левка умер.
— Он не умер, — сказал Алексей Петрович, прислушиваясь к слабому редкому дыханию.
— Это все равно. Десять минут, час, сутки. Только ненужная боль. Мы ничего не можем сделать для него. Лева Вальцев умер.
Бирский подошел к люку, прижался к нему, раскинув руки, и еле слышно проговорил:
— Шесть лет вместе. Луна, марсианские пустыни… Шесть лет. А теперь?!.
Он, распахнул люк резким, неожиданно сильным движением. Вокруг была ночь, тьма… Далеко-далеко, содрогаясь от собственной мощи, грохотала Урановая Голконда, подымая над горизонтом дымное, пронизанное огнем вспышек багровое зарево…
<…>
Их осталось двое. Лева Вальцев умер, и они оставили его тело в кессоне застывшего «Мальчика». С трудом вылезли наружу и некоторое время стояли неподвижно, не в силах покинуть страшное место. Гудело вдали красное зарево.
В последнем сохранившемся черновом варианте он — уже Дауге, но все равно умирает, поэтому к Крутикову и «Хиусу» приходится идти только двоим — Быкову и Юрковскому. Самые крупные отрывки из черновиков, которые удалось включить в основной текст СБТ, приходятся именно на эту часть романа. «Сумасшествие» Быкова (мысли вслух, галлюцинации) пришлось вставлять в текст максимально осторожно, ибо «своих» слов добавлять было нельзя (так как такое восстановление текстов явилось бы не восстановлением, а переделкой, да еще не авторской), и одновременно нельзя было включать эпизоды, где впрямую сообщалось о том, что их осталось двое.
В большинстве случаев это удалось. Но кое-что из-за этого оказалось не задействованным.
Небо опять окутано багровыми тучами. Дует сильный ветер с севера, он помогает идти. Тучи принесло со стороны Голконды, пока Алексей Петрович спал. На горизонте мотаются змеистые тени смерчей — все так же, как три недели назад, когда «Мальчик» резво мчался наперерез ветру к Урановой Голконде, навстречу гибели. Теперь «Мальчик» мертво застыл, вплавившись в остекленевший песок, — большой, металлический, дымной брони — памятник Великого Похода. Вечным сном заснул его командир; в черном кессоне лежит бедный Лева; где-то в скалах нашел свою странную смерть Гриша Ершов… Но поход еще не кончен. Не кончен!
Каждый раз, просыпаясь после мучительного сна, Алексей Петрович люто и страшно ненавидел Бирского. Геолог был тяжел. Голод и жажда иссушили его, но он весил все еще страшно много, гораздо больше, чем автомат… Гораздо больше, чем его знания, драгоценные знания человека, единственного живого человека, изучившего подступы к Голконде. Капитан тащил на себе не Бирского — смельчака, поэта и «пижона», — он нес людям Голконду, сказочные песчаные равнины, где песок дороже золота, дороже платины…
<…>
На болоте шевелились в светящемся тумане джунгли чудовищных белесых растений. Они росли очень густо, и приходилось протискиваться между их толстыми скользкими стволами. Трясина чмокала, чавкала, засасывала грязной мокрой пастью. Два измотанных человека никогда бы не смогли пересечь этот грязевой ад, если бы Алексей Петрович у самого края болота не осознал, что им предстоит еще переход в двадцать километров. Он всегда знал это, но забыл — иссохший мозг не удерживал мыслей. Перед последним — решающим — броском устроили длительный привал, и капитан извлек драгоценный заветный термос Вальцева — их последнюю надежду и опору. В термосе почти два литра апельсинового сока, и Бирский, глубоко (тем же самым капитаном) убежденный, что надеяться больше не на что, даже закаркал (засмеялся), когда шероховатый черный баллончик повис в луче фонарика. Алексей Петрович разрешил Бирскому и себе выпить по десять глотков жизни.
Впечатлений не было. Кажется, они начали задыхаться, и даже Петрович с трудом понял, что надо выключить респираторы в шлемах. Бирский все же потерял сознание, и капитан давал ему кислород. Кажется, Алексея Петровича засосала трясина, Бирский выволок его на поверхность. Впрочем, может быть, все было наоборот. Надо было стрелять (зачем-то), и капитан стрелял, но у него ничего не получалось. Все было очень странно и удивительно. И самое удивительное заключалось в том, что они сразу нашли место, где месяц назад совершил посадку «Хиус». Но «Хиуса» не было. Осталась широкая — метров шестьдесят в диаметре — лужайка, покрытая прочной асфальтовой коркой. От центра ее разбегались длинные трещины, сквозь которые пробивалась буйная поросль больших белесых растений с толстыми скользкими стволами…
РЫЦАРИ БЕЗ СТРАХА И УПРЕКА
Как уже говорилось ранее, по убеждению социалистических чиновников от литературы Настоящий Советский Человек обладать должен только достоинствами. Особенно тот, которому было поручено такое ответственное дело. Не говоря уже о недостатках, даже такое качество, как сомнение, у Советского Героя Космоса обязано отсутствовать. То ли это качество приравнивали к трусости, то ли к идеологическому несовершенству, но начало третьей части СБТ, когда межпланетники только высадились на Венеру, тоже пришлось Авторам менять.
Незадолго перед стартом Вальцев сказал Краюхину: «Только бы благополучно сесть, а там мы пройдем хоть через ад». Весь экипаж «Хиуса» думал так же. По немногим имеющимся сведениям они представляли себе этот ад: раскаленная песчаная пустыня, бешеный ветер, безводье, непроницаемая для радиолучей атмосфера и — одиночество, полное одиночество… И тяжелый, изнурительный, повседневный труд…
Но болото… Болото на Венере! Пальмовые рощи на Луне! Стада коров на Церере! Чушь, нелепица… НЕОЖИДАННОСТЬ! Они знали, что такое неожиданность. Неожиданность — это значит: все предварительные расчеты идут к черту; мысли путаются, лихорадочно обгоняя друг друга; в тебе появляется отвратительная слабость — хочется закрыть глаза ладонями, затопать ногами, закричать: «Нет, не так!.. Все не так… Дайте, я сделаю все сначала, все по-другому!» А время летит, и неожиданность надвигается, грозная и неотвратимая, как судьба. О, каждый из них мог бы много рассказать о том, что такое неожиданность — неудача в пятидесяти и катастрофа в двадцати случаях из ста; неожиданность, «неучтенная закономерность», таинственный икс, который гонит в черной пустоте межпланетного пространства стальные звездолеты-склепы с мертвым экипажем, покрывает могильными холмиками поля чужих планет, заставляет отступать, бежать, начинать все сызнова…
