Поэтому я не могу не вспомнить с чувством глубокого уважения о тех из моих друзей, которые были арестованы большевиками и расстреляны в Москве летом 1918 года.
В частности, я бы хотел, чтобы русские люди сохранили память о двух жертвах большевистского террора: о доблестном командире 1-го Латышского стрелкового полка, Георгиевском кавалере, полковнике Бреде, благодаря трудам которого по контрразведке мы и союзники были всегда осведомлены о том, что делается у большевиков и у немцев; и о не менее доблестном корнете Сумского гусарского полка, тоже Георгиевском кавалере, Виленкине. Виленкин был расстрелян только за то, что отказался указать адрес штаба «Союза защиты Родины и свободы».
Аресты начались в конце мая. До этого времени мы жили спокойно и «Союз» развивался, не тревожимый большевистской полицией. Впоследствии Троцкий, лично допрашивая одного из арестованных членов «Союза», капитана Пинку, высказывал удивление, что в Москве могло создаться тайное общество и что он в течение трех месяцев не был осведомлен об этом. Эта неосведомленность Троцкого доказывает несовершенство большевистской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, но она доказывает также, что среди членов «Союза» не было предателей и доносчиков.
Когда я говорю, что мы жили спокойно, это не надо понимать в буквальном смысле слова. Я помню, как однажды я и Флегонт Клепиков были окружены матросами, и как нам пришлось проходить мимо часовых, и как Флегонт Клепиков остановился и попросил у одного из них огня, чтобы закурить папиросу. Я помню, как в другой раз в дом, в котором мы жили, пришли большевики делать обыск и как я и Флегонт Клепиков спустились в нижний этаж, в чужую квартиру, и в этой чужой квартире, где нас приняли как друзей, ожидали прихода большевиков. Я помню также, как ночью на улице меня и Флегонта Клепикова остановили пятеро вооруженных красногвардейцев потребовали оружие, и как мы стреляли, и как двое большевиков упало. Но это были мелочи ежедневной жизни. Настоящая опасность началась с приездом в Москву германского посла графа Мирбаха. С его приездом начались и аресты.
Уже в середине мая полковник Бреде предупредил меня, что в германском посольстве сильно интересуются «Союзом», и в частности мною. Он сообщил мне. что, по сведениям графа Мирбаха, я в этот день вечером должен быть в Денежном переулке на заседании «Союза» и что поэтому Денежный переулок будет оцеплен. Сведения графа Мирбаха были ложны: в этот вечер у меня не было заседания, и в Денежном переулке я никогда не жил и даже никогда не бывал. На всякий случай я послал офицера проверить сообщение полковника Бреде.
Офицер, действительно, был остановлен заставой. Когда его; обыскивали большевики, он заметил, что они говорят между собой по-немецки. Тогда он по-немецки же обратился к ним. Старший из них, унтер-офицер, услышав немецкую речь, вытянулся во фронт и сказал: «Zu Befehl, Herr Leutnant»[2].
Не оставалось сомнения в том, что немцы работают вместе с большевиками.
Штаб «Союза» помещался в Молочном переулке. Точнее говоря, это была конспиративная квартира штаба. Собирались мы на общие заседания в других местах, и, кроме того, каждый из нас имел для свидания свою особую, конспиративную квартиру. Но в Молочном переулке был истинный центр «Союза». Доктор Григорьев открыл под чужим именем медицинский кабинет, куда ходили настоящие больные, но который посещали и все, кто имел надобность в штабе. Постоянно в кабинете дежурил кто-либо из начальников отделов, там же постоянно бывал полковник Перхуров, туда же часто заходил и я. Спешные, не терпящие отлагательства дела решались в Молочном переулке, там уплачивалось жалование, оттуда исходили все приказания текущего дня. Арестовать медицинский кабинет в Молочном переулке значило почти парализовать, деятельность «Союза», 30 мая утром меня вызвали к телефону.
— Кто говорит?
— Сарра.
Большевики наблюдали за телефоном, и поэтому мы употребляли в разговорах условный язык. «Сарра» значило полковник Перхуров.
— В чем дело?
— В больнице эпидемия тифа.
— Есть смертные случаи?
— Умерли все больные.
— Доктор заболел тоже?
— Нет, доктор просил вам передать, чтобы вы берегли себя.
— Благодарю вас.
Я повесил трубку. Флегонт Клепиков спросил меня:
— Арестованы?
— Да.
Это было большое несчастье. Я не хотел помириться с мыслью, что трехмесячные труды пропали без пользы и что «Союз» разгромлен большевиками. И во всяком случае, я не хотел уезжать из Москвы.
К вечеру выяснилось, что арестовано в Молочном переулке и в других местах в городе до 100 членов «Союза», но выяснилось также, что не арестован ни один из начальников отделов. Полковник Перхуров, Дикгоф-Деренталь, доктор Григорьев, полковник Бреде и другие были целы и невредимы. Это давало полную возможность продолжать дело.
На другой день в большевистских газетах появилось официальное сообщение о том, что «гидра контрреволюции» раздавлена. Появилось также описание моей наружности. Это описание почему-то было перепечатано некоторыми, хотя и не большевистскими, но крайними левыми газетами. После этого Флегонт Клепиков, никогда не покидавший меня, стал носить револьвер не в кармане, а в рукаве, чтобы в случае нужды было удобнее отстреливаться от большевиков. Ему не пришлось стрелять, хотя однажды мы встретились лицом к лицу с комиссаром народного просвещения Луначарским и в другой раз с комиссаром финансов Менжинским. В обоих случаях не мы, а комиссары поспешили скрыться; уклоняясь от каких-либо мер по отношению к нам.
Опасности в таких встречах не было. Полиция на улицах почти, отсутствовала, а сами комиссары, разумеется, никогда не могли бы решиться попытаться нас задержать.
В июне был выработан окончательный план вооруженного выступления.
— Предполагалось в Москве убить Ленина и Троцкого, и для этой цели было установлено за ними обоими наблюдение. Одно время оно давало блестящие результаты. Одно время я беседовал с Лениным через третье лицо, бывавшее у него. Ленин расспрашивал это третье лицо о «Союзе» и обо мне, и я отвечал ему и расспрашивал его об его планах. Не знаю, был ли он так же осторожен в своих ответах, как и я в своих.
Одновременно с уничтожением Ленина и Троцкого предполагалось выступить в Рыбинске и Ярославле, чтобы отрезать Москву от Архангельска, где должен был происходить союзный десант.
Согласно этого плана, союзники, высадившись в Архангельске, могли бы без труда занять Вологду и, опираясь на взятый нами Ярославль, угрожать Москве. Кроме Рыбинска и Ярославля, предполагалось также завладеть Муромом (Владимирской губернии), где была большевистская ставка, и, если возможно, Владимиром на востоке от Москвы и Калугой на юге. Предполагалось также выступить и в Казани. Таким образом, нанеся удар в Москве, предполагалось окружить столицу восставшими городами и, пользуясь поддержкой союзников на севере и чехословаков, взявших только что Самару, на Волге, поставить большевиков в затруднительное в военном смысле положение.
План этот удался только отчасти. Покушение на Троцкого не удалось. Покушение на Ленина удалось лишь наполовину: Дора Каплан, ныне расстрелянная, ранила Ленина, но не убила. В Калуге восстание не произошло, во Владимире тоже. В Рыбинске оно окончилось неудачей. Но Муром был взят, но Казань была тоже взята, хотя и чехословаками, и, главное, Ярославль не только был взят «Союзом», но и держался 17 дней, время более чем достаточное для того, чтобы союзники могли подойти из Архангельска. Однако союзники не подошли.
Для исполнения этого плана я с Дикгоф-Деренталем и Флегонтом Клепиковым в конце июня выехал из Москвы в Рыбинск. Я полагал, что главное значение имеет Рыбинск, ибо в Рыбинске были сосредоточены большие запасы боевого снаряжения. Поэтому я не поехал в Ярославль, а послал туда полковника Перхурова.
Я не очень надеялся на удачное восстание в Ярославле и почти был уверен, что зато мы без особенного труда овладеем Рыбинском. Как я уже сказал выше, нам было важнее овладеть Рыбинском, чем Ярославлем. В Рыбинске было много артиллерии и снарядов. В Ярославле не было почти ничего. С другой стороны, в Рыбинске наше тайное общество насчитывало до 400 членов, отборных офицеров кадровых и военного времени, большевистский же гарнизон был немногочислен. В Ярославле соотношение сил было гораздо хуже. Организация была качественно ниже и количественно слабее, чем в Рыбинске, а большевистских частей было больше. Чтобы увеличить наши ярославские силы, я распорядился послать из Москвы несколько сот человек в Ярославль. Полковник Перхуров имел задачей, овладев Ярославлем, держаться до прихода артиллерии, которую мы должны были ему подвезти из Рыбинска.
Как это часто бывает; произошло как раз обратное тому, чего мы ждали. В Рыбинске восстание было раздавлено, в Ярославле оно увенчалось успехом. Полковник Перхуров взял город и, несмотря на рыбинскую неудачу, почти без артиллерии держался 17 дней против превышавших его силы в 10 раз, присланных из Москвы большевистских частей. В ярославских боях особенно отличились полковник Масло, полковник Гоппер и подполковник Ивановский.