Что же мы имели к середине первого путинского срока? Базовые ценности: туманны. Еще более туманны, чем были на излете 1999-го, когда достаточно массовые идеологические ожидания сгущались в образ начинающего Путина. Ближайшая цель: стабильность. Точнее, ее иллюзия. Телевидению не велено детализировать информацию о проблемных зонах, от Чечении до Махачкалы, запрещено показывать подробности терактов. Тихо, тихо, все хорошо; успокойтесь. Политические технологии достижения поставленной задачи: прекращение публичного политического процесса, превращение Думы в мощную машину для голосования, стилизация советской жизни без возвращения в ее пределы; игра с советской атрибутикой; сплошные старые песни о главном.
Я вовсе не хочу сказать, что не следовало терапевтически воздействовать на больное от пережитых потрясений население. Или что прежние Думы были лучше нынешней. Скорей наоборот: эта хоть какую-то законодательную базу в состоянии обеспечить, прежние в основном грызлись. Нет оснований сомневаться в том, что абсолютное большинство россиян восприняли возвращение советской атрибутики в имперской упаковке сентиментально. Но знаки все-таки имеют значение. Хуже того; они способны проецировать свое скрытое значение на окружающую реальность и ее преобразовывать. В чем очень скоро пришлось убедиться.
Сначала под мощные звуки советского гимна с православным текстом была создана мощная партийная структура. С одной-единственной целью: обеспечить бесперебойное голосование за правильные законы. Если «партия Ленина, партия Сталина» (в более поздней редакции — «сила народная») до последнего издыхания твердила, что она — ум, честь и совесть, то есть претендовала на разум человека и его сердце, то «Единая Россия» претендовала только на силу, ни на что больше: «В Единстве — сила». А где сила, там не надо ума и тем более сердца. В этой партии смогли ужиться образованные карьерные прагматики самых разных взглядов, от социалистических до либеральных, серые ничтожества, вплоть до бывших водителей некоторых партийных вождей, бюрократические циники; разница в оттенках и даже цветах оказалось несущественной.
Талантливые создатели весьма успешного с технологической точки зрения партийного продукта успокаивали оппонентов: чего вы ежитесь? Почему брезгуете? Мы же не лезем вам в сознание и в душу; нас не интересует тонкий общественный организм, нам нужен только работоспособный государственный механизм, мы его и создаем. Причем делаем свою работу куда лучше, чем делали ее предшественники, изготовители проекта «Наш дом — Россия». Что же до черномырдинских шуточек — «что бы ни строили, получается КПСС», — то глупости все это; никакой реставрации нет и быть не может. Только стилизация. В виде гимнографических муляжей. В виде муляжей партийных. Все ненастоящее. Настоящие — только реформы, которые мы будем проводить под прикрытием химер. Когда изготовим их достаточно.
Но как-то так получилось, что, сказав «а», пришлось говорить и «б»; я имею в виду административную реформу.
Вообще-то она замышлялась не по советскому, а по американскому образцу: разделение правительственных органов управления на министерства, имеющие политические функции, и агентства, имеющие функции финансовые. Но в том и фокус, что американская управленческая машина — формализованное следствие неформальных базовых ценностей, владеющих сознанием нации. Есть непосредственная, жесткая связь между посредническими задачами, которые решают многочисленные агентства, минимальным числом политизированных министерств — и ставкой на либеральные, четко прописанные и в этих рамках свободно функционирующие правила общественной игры. Точно так же внутренне логичной была министерская система сталинского образца; она с неизбежностью вытекала из патерналистских представлений большинства о мудрой, всеведущей и всепроникающей власти. А в нашей ситуации, где сознательный выбор нацией не сделан, разделение на министерства и агентства мгновенно привело к заторам в принятии решений, резкому росту взяткоемкосги и личностным конфликтам между руководителями министерств и агентств. Публичным проявлением системного сбоя стал раздрай между министром культуры Соколовым и руководителем Роскультуры Швыдким; а сколько подобных столкновений произошло в глухой информационной тени…
Что же пришлось сделать? Пришлось надстроить неработоспособную систему, дополнить ее. Над новыми министрами, многих из которых руководимые ими отрасли попросту отказались признавать, были поставлены советники президента. Тот же министр культуры и массовых коммуникаций Александр Сергеевич Соколов удивлялся: в министерскую бытность Михаила Юрьевича Лесина руководители телеканалов занимали очередь у дверей Минпечати, а к нему, Соколову, не заглядывали вовсе. Соколову объяснили, что руководители телеканалов видят президента минимум раз в неделю, а он будет видеть максимум раз в полгода: зачем, спрашивается; он им нужен? Чтобы как-то поправить положение, Лесина (вопреки первоначальным планам) назначили советником главы государства; медийные линии замкнулись на него через голову министерства.
А что это за модель? Уж точно не американская. Это модель — позднесоветская. Есть отраслевые министры; люди важные, но не главные. Над ними — завотделами отраслевых отделов ЦК КПСС, или, по-теперешнему, советники; эти посерьезнее будут. Над ними, если необходимо, стоят секретари ЦК; иначе говоря, помощники президента. А уж там, на самом верху, Политбюро; оно же всесильная администрация. Ну и, конечно, Генеральный Секретарь.
Начали стилизованным гимном; продолжили стилизованной партией; получили стилизованное правительство. Оказалось, этого мало. Советская система была отвратна, но внутренне цельна; никому не требовалось специально объяснять, почему именно 7 Ноября — главный день календаря; отчего 9 Мая — единственный не только государственный, но и общенациональный праздник; все понимали, что номенклатурно-отраслевая схема управления может быть реализована только при наличии КПСС, а КПСС способна успешно функционировать лишь при наличии жестко-вертикального подчинения. Центральный Комитет покоится на подпоре республиканских ЦК, те — на гранитных сваях обкомов, обкомы на райкомах, те на первичках. И если вы стилизуете эту модель на верхнем ее уровне, извольте стилизовать и на нижнем. У вас уже есть аналог отраслевых отделов и секретарей ЦК? Что ж, пожалте в обком.
Аналогом обкома, которым подкрепили новосозданный аналог ЦК, и стала пресловутая «вертикаль власти». Попробуем отрешиться от эмоций и просто холодно, рационально посмотреть на политическую реальность. А могло ли этого не быть? Мыслимо ли было вернуться к стилизованной КПСС и стилизованной системе советского «народно-хозяйственного» управления, и при этом не превратить губернаторов в первых секретарей? Нет. По существу, в 2004 году мы вернулись к идее, которую огласил то ли на XIX партконференции, то ли на I Съезде народных депутатов либеральный кемеровский руководитель Бакатин (потом он станет последним председателем КГБ СССР). Бакатин рассуждал так: первого секретаря обкома по должности следует предлагать в руководители областного Совета; если же Совет, голосует против, то человек автоматически теряет пост первого секретаря. Получается сразу и демократия, и вертикаль.
За управленческими решениями последовали исторические размышления. Если во время перестройки общественность с чрезмерным энтузиазмом каялась за все реальные и мнимые прегрешения советской империи перед сопредельными странами и народами, то теперь власть с еще большим энтузиазмом заговорила об избыточности и неоправданности покаяния как такового. Было прекращено прокурорское расследование Катынской трагедии — нечего перед поляками извиняться, пусть сами на себя посмотрят, все хороши. Пакт Молотова — Риббентропа, осужденный яковлевской комиссией I Съезда народных депутатов, отныне подается как почти невинное, техническое оформление Мюнхенского сговора; об этом на протяжение 2005 года дважды открытым текстом говорил глава Российского государства. Вопрос о переименовании Волгограда в Сталинград и об установке памятников усатому вождю к юбилею Победы всерьез дебатировался; к счастью, на это все-таки не решились.
Вслед за историческими размышлениями, под их сурдинку, начались политические конфликты со странами Балтии, СНГ и — отчасти — Центральной Европы. Национал-буржуазные соседи слишком часто давали и дают повод разговаривать с ними на повышенных тонах; мы были свидетелями бесчисленных проявлений польской русофобии, латышского шовинизма, западенской агрессивности и эстонского высокомерия. Причем на самом высоком уровне. Но если бы российская власть реагировала на внешние вызовы и — пускай предельно жестко — настаивала на соблюдении прав русских меньшинств, интересов нашего бизнеса в частности и государственных интересов в целом, — это было бы совершенно нормальной и единственно возможной линией политического поведения либерально-патриотической страны на международной арене. Однако ж реагирование постоянно подменялось конструированием неосоветского пространства вокруг новой России, стилизацией под Советский Союз, потерянный Ельциным и Горбачевым, а теперь как бы восстанавливаемый Путиным. А националистическую дурь младобуржуазных соседей, в полном соответствии с теорией заговора, объясняли подготовкой НАТО к войне с суверенной Россией. Михаил Леонтьев даже ввел в оборот выражение «страны-плацдармы» — Латвия с Запада, Грузия с Востока, Украина с Юга…
