Впрочем, некоторые мещане небось своевременно поразнюхали, что шелковые абажуры — это признак мещанства, да и повыбрасывали их на помойку, а на освободившееся место понавешали модных люстр. Чтоб, как говорится, не вякали. Ведь он, мещанин, — существо тонкое, деликатное и не любит, когда его всячески обзывают.
А кто же любит? — позвольте спросить. Вы, что ли, читатель, любите?
Хороший мещанин — не какой-нибудь гаврик. Это уже доказано. Он — существо дисциплинированное, послушное. Ему сказано было в свое время, что герань — мещанство… Раз! И где она, эта ваша герань? Теперь хоть сто городов вдоль и поперек исходи, ни в одном окне не увидишь герани. А что раньше творилось? Ого!
А фарфоровые слоники на комоде? Сказали — мещанство, и всех слоников, как корова языком слизнула. У кого их теперь найдешь? Скорее живого слона увидишь.
И канарейка, как говорится, «попела». Где теперь канарейка? Простой чижик, и то в диковинку!
Короче говоря, в этой области — только команду дай. Было дело — дали команду насчет тюлевых занавесок. Фьють — и как корова языком. Всюду плюшевых штор понавешали. Потом пошла команда насчет плюшевых штор. Фьють— и опять, как корова: нет этих рассадников пыли! Потом фьють! — и уже обедаем без скатертей. Скоро фьють — и будем спать без простынь. Как корова. Потому как— мещанство!
Словом, нет никого старательнее, никого исполнительнее, никого усерднее, чем самый простой, рядовой, ничем не выдающийся обыватель, сиречь мешанин. Его ко всему приучить можно и от всего отучить. Можно его напугать голубым цветом, и он будет его отовсюду гнать, можно заставить его истребить такой красивый, радующий глаз (и полезный притом) цветок, как герань, и разводить вместо него на окнах уродливые, нелепые кактусы. Нельзя отучить его только спать по ночам на подушке. Но это уже пустяк, не стоящий внимания.
Говорят: мещанин глуп. Дескать, думать не любит. Любит чужим умом жить.
Да уж коли глуп, то зачем думать? Только хуже наделаешь. Значит, умнее — чужим умом. Однако ж если он это понимает, то не такой уж дурак, выходит!
Дурак тот, кто хочет все вокруг по своему дурацкому образцу устроить. Если же у человека есть жилка самокритичности, то ему уже не откажешь в уме. Мещанин хорошо понимает, что он не семи пядей во лбу. Поэтому и не пытается жить по своему разумению, а тщится, чтоб у него все было в аккурат, как у других людей.
А у людей как?
У людей все по моде.
С модой же тоже не просто. Потому что мода теперь на все: не только на штаны или дамские часики, а и на рюкзаки, унитазы, на кухонную утварь, даже на мебель. А что может хуже новомодной мебели быть! Во-первых, не знаешь, что делать со старой, вышедшей из моды. А во-вторых, она ведь хуже немодной, потому что поди-ка выдумай что-нибудь лучше старого, испытанного, немодного стула с удобной спинкой.
И думаете, мещанин этого не понимает? Понимает, гадюка! Но терпит.
Недавно я был у одного знакомого мещанина. Он очень хороший человек, чуткий, на редкость внимательный. Он не архитектор, но живет в доме архитекторов (не в «Доме архитектора» с большой буквы, а, как бы это сказать, в доме, который архитекторы построили для себя).
— Да у тебя все по моде, — сказал я, заметив, что он сменил обстановку в квартире.
— Черт бы побрал эту моду и всех, кто ее выдумал! — сердито проворчал он. — Я скоро, кажется, околею от всего этого.
— Что так? — удивился я.
— Никак не могу привыкнуть, — объяснил он. — Вот стол, например. Треугольный зачем-то! Да это черт с ним. Но почему такой низенький? К нему только подсядешь, сразу в висках начинает стучать. Или — кресло. На нем ведь вроде как на полу сидишь. Пять минут посидел — и готов: под ребрами начинает колоть. С него и подняться в двадцать раз трудней, чем с простого человеческого кресла. И это при моей-то подагре в обеих ногах! А спать как? Кровать теперь стала — мещанство! И диван-кровать теперь тоже — мещанство. Теперь тахта _ не мещанство. А что такое тахта? Вот, пожалуйста: на полу просто ящик без ножек, на нем пластиковый матрац из трех секций — и все. Лег спать, через полчаса просыпаешься и начинаешь подушку на полу искать, Спинки-то нет, подушку опереть не на что, вот она и выскальзывает из-под головы. За ночь намаешься, наутро, не проспавшись, на работу идешь. Тяжело! Да и негигиенично. Раньше кровати с ножками делали, чтоб клопам и другой какой нечисти несподручно было взбираться. Оно, конечно, теперь клопов не должно быть, потому как, известное дело, клопы — мещанство, но сами-то клопы пока об этом не знают. Правда, у нас никакой такой живности нет, а вчера просыпаюсь, смотрю — таракан по спине ходит. Не знаю, откуда и забежал. Теперь мне на этой тахте и спать-то боязно. Может быть, ножки приделать?
— Да ты бы оставил кровать, — говорю.
— Так нельзя ж ведь — мещанство!
Вот какой человек мещанин. Он все стерпит, лишь бы не попрекали мещанством. А тут как ни вертись, попрекать будут. Не поспешил выбросить допотопный комод — мещанин! Поспешил купить модный сервант — опять мещанин (за модой гонишься).
А кто же за модой не гонится, позвольте спросить? Разве лишь тот, у кого денег нет. А заведись у него денежки, он сейчас же свое мещанское нутро и покажет. Выглянет, как принято говорить, мурло мещанина. Уж разве он одержимый какой-нибудь. Хобби какое-нибудь у него. Может быть, он старые футбольные мячи собирает. Или на свои личные сбережения решил африканскую обезьяну для научно-исследовательского института купить. Да таких много ли? В том-то и дело, что считанные единицы. А в остальном все люди как люди. Ничто человеческое им не чуждо.
Тут читатель, пожалуй, посчитает себя вправе обидеться. Этак, скажет, и я — мещанин! А что тут плохого, спросим его. Мещанин — не хам, не грубиян, не хулиган, не взломщик, наконец! К тому же, кого не называли у нас мещанином? Например, Зощенко. Это он-то, который над мещанами столько смеялся (действительно, лрония судьбы). Или Ильф и Петров. Эти не просто были мещане, а взбесившиеся. Так что ничего в этом особенного нет. Дело житейское.
И потом, что это за мода пошла людей, как какие-нибудь селедки, по сортам делить?! Этот-де — мещанин, этот — не мещанин. Любит во сне храпеть — мещанин, не любит храпеть — не мещанин. Любит хорошо покушать— мещанин, не любит покушать — нормальный человек. Иной, может быть, и любил бы покушать, да у него желудок больной, а дай ты ему желудок покрепче, он себя еще как покажет! Да и какую тут можно демаркационную линию провести? Какой предел установить? Съел фунт краковской колбасы — хороший человек, а скушал фунт с четвертью — мещанином стал? Так, что ли? Или кушал без особого удовольствия — не мещанин, а поел с аппетитом — опять в мещанское сословие угодил? С такими критериями и запутаться можно, потому что, бывает, и зернистая икра в рот почему-то не лезет, а иной раз под настроение краюху простого хлеба с удовольствием навернешь.
Да притом как же так, чтоб совсем без удовольствия есть! Кто может о себе сказать, что он без греха в этом деле? А раз так, то и делить нечего. Как сказал поэт: «Все мы немножко лошади». Вот как! Все — лошади! Все — мещане (конечно, в той или иной мере). Что там и говорить! Тем более что мещанство проявляется не только в грубой материальной сфере, но и в сфере, так сказать, идеальной, нравственной.
Какой основной девиз мещанина в нравственной сфере? Их (то есть этих девизов) несколько, а точнее, десять (как заповедей):
№ 1. Моя хата с краю, я ничего не знаю.
№ 2. Своя рубашка ближе к телу.
№ 3. Я — не я, и лошадь не моя.
№ 4. Держи язык за зубами.
№ 5. Не суйся поперед батьки в пекло.
№ 6. Что, нам больше всех надо?
№ 7. Держи нос по ветру.
№ 8. Рыба ищет, где глубже, а мещанин — где жирней.
№ 9. Поме нас хоть потоп.
№ 10. С деньгами и без ума проживем.
Может, думаете, так просто эти заповеди соблюдать? Как бы не так! Возьмем любую, хотя бы № 4, насчет недержания языка. Пушкин уж до чего умный был, а не умел удержать язык. Не умел, да и все тут! И Лермонтов не умел! И Радищев, и Герцен, и Николай Гаврилович Чернышевский… Что, им больше всех надо было? Нет ведь! Они люди вполне скромные были, а вот лезли поперед батьки в пекло… Скажем прямо — плохие мещане были, совсем как есть никудышные!
Да и то сказать, трудно небось найти мещанина, который бы дотошно все эти мещанские заповеди соблюдать мог. Чтоб на все сто, как принято говорить, процентов. Нет-нет да на какой-нибудь и сорвется. Хотя, правду сказать, и такого едва ли найдешь, который ни одной заповеди не соблюдал бы. Хоть за какую-нибудь да держится. Будь он даже работник культурного фронта или служитель муз. Разве какой-нибудь художник, деятель, так сказать, изобразительного искусства, у которого, как сказано, нос по ветру да еще хвост трубой, он, что ли, не лошадь, то бишь — тьфу! — он, что ли, не мещанин? Ему, что ли, своя рубашка не ближе к телу? Он, что ли, лезет, где глубже?.. Или, к примеру, работник критического цеха, наложивший печать молчания на свои уста, у которого все честь по чести: и язык на привязи, и рот на замке. Тоже не лошадь, скажете? Во всяком случае от него не больше добьешься слов, чем от лошади. Правда, иной подобного рода апостол молчания молчит, молчит, да вдруг так разразится, что и не поймешь сразу, откуда гром: из тучи или… из этой самой… Или, например, наш брат писатель, труженик пера, так сказать, который… впрочем, молчание! Зачем на своих кидаться? Нам тоже не больше всех надо. Слово, как сказал древний философ, — серебро, а молчание — золото.
