В результате все изъятое разложили по конвертам. Деньги пересчитали и, как они были единой пачкой, тоже положили в отдельный конверт и опечатали.
Одновременно обыск проходил и в моем служебном кабинете в МИДе. Там в качестве одного из понятых выступал «атташе» департамента государственного протокола некий Курочкин. Этот, судя по должности, молодой человек, видимо, тоже «случайно» был встречен другой группой оперативников ФСБ, стоящим ночью около подъезда «высотки» в нетерпеливом ожидании начала следующего дня трудовых свершений.
В кабинете к изъятому прибавилась ксерокопия отрывка на корейском языке из какого-то материала с перечнем советских и российских договоров, соглашений и протоколов с КНДР, лежавшая в ящике стола, из сейфа была извлечена декларация государственного служащего о принадлежащей ему собственности, а также 1100 долларов семейных денег в российском почтовом конверте с маркой, куда они были положены из принципа: «все яйца не хранят в одной корзине», особенно в неспокойное время. Рубли, лежащие в сейфе, кстати, в конверте с логотипом израильского посольства, не привлекли внимания оперативников, а вот полбутылки представительского виски, хоть и не нашли отражения в протоколе обыска и на видеопленке, но исчезли напрочь, что свидетельствует о вполне грамотном проведении обыска.
Никаких секретных документов в кабинете обнаружено не было.
Ничего не добавили и проведенные затем обыски в недостроенном загородном домике, в машине и на автомобильной стоянке — и там не нашлось ничего секретного или какого-нибудь шпионского оборудования.
В квартире следователь составил протокол обыска, занеся в него все изъятое. Все присутствующие его прочитали и расписались. Когда я потянулся за одной из ручек, лежавших на письменном столе, мою руку грубо перехватили несколько кинувшихся ко мне людей, и следователь дал свою. Честно говоря, я понял содержание этого документа, только знакомясь с материалами дела уже после окончания следствия, и в целом нашел его объективным. Тогда же я с трудом что-то понимал и соображал после всего столь неожиданно нахлынувшего и бессонной ночи.
Прежде чем закончить процедуру ознакомления с протоколом, следователь, как бы между прочим, сказал, что мне нужно будет проехать с ним для того, чтобы поговорить. Это предложение я воспринял даже с каким-то воодушевлением. Казалось, вот поговорю с кем-то из руководства, и все станет на свои места, весь этот бред с преступлением, обыском закончится. Ведь в конце концов ничего предосудительного у меня не нашли, да и не могли найти, а уж если кому-то что-то и казалось, то ведь убедились в своей ошибке.
— Куда поедем, и сколько времени это займет? — спросил я.
— Потом узнаете. Вам все скажут в свое время, — последовал ответ.
Накинув куртку и надев кроссовки, я пошел к выходу. Жена, быстрее сообразившая, что происходит, дала мне легкую спортивную сумку с самым необходимым на первое время. У входной двери стояла вернувшаяся домой дочь, плача она спросила:
— А что мне делать? Лететь завтра в Сеул?
— Конечно, — ответил я. — Это все быстро уладится. Это какое-то недоразумение.
Поцеловав ее и жену, я вышел из дома. В сопровождении конвойных, профессионально пристроившихся около меня, спустился на лифте вниз и сел на указанное мне заднее сидение «Волги» между двух сопровождающих. В нос пахнуло резким запахом пота и немытого тела.
Как оказалось, домой я вернулся ровно через четыре с половиной года, а беседа, начатая в тот день, не закончилась для меня и сегодня.
Обыски дома и на работе были проведены с нарушением закона — без санкции прокурора, что и было затем признано заместителем главного военного прокурора В. А. Смирновым. Следователям в связи с этим было строго указано.
Незаконным было и задержание, хотя это и осталось незамеченным ни прокуратурой, ни судом. Никто почему-то не захотел обратить внимания на то, что по документам я числился в «Лефортово» с 6 июля, то есть с того дня, когда была получена санкция на арест, хотя фактически я там оказался 4 июля. На каком основании меня там держали или где я был эти два дня — непонятно.
День первый для Чо Сон У
Ночному вторжению в квартиру и моему аресту предшествовали другие события, связанные с советником посольства Республики Кореи в Москве Чо Сон У.
При выходе в тот день из подъезда моего дома он был задержан и в наручниках доставлен в приемную ФСБ «для объяснений». Приобщенная к делу видеозапись зафиксировала Чо, выходящим из машины возле подъезда приемной и характерно потирающим запястья рук.
Манеру, с которой добивался «объяснений» от корейца беседовавший с ним подполковник ФСБ, как, впрочем, и всю систему дознания в ФСБ, хорошо охарактеризовал один из конвойных, увидевший в зале судебного заседания Мосгорсуда видеопленку с записью их разговора. Комментарии этих в общем-то не слишком грамотных людей, но вследствие своей работы много видевших всякого, что связано со следствием и судом, не раз удивляли меня своей точностью.
— Не хотел бы я там оказаться, — поделился он со своим напарником в моем присутствии.
Представляю, что они там делают с нашими, если так поступают с иностранцами.
При этом в силу своей неискушенности он не обратил внимания на то, что это не просто иностранец, а старший дипломат посольства дружественного нам государства, официально зарегистрированный в МИДе страны пребывания и пользующийся иммунитетом в соответствии с Венской конвенцией о дипломатических сношениях. Простительно, что этого не знал сержант-конвойный, но трудно предположить, что этого не знали те, кто проводил задержание и допрос Чо Сон У.
Угрозы и требования признаться во всем «по-хорошему», обещания немедленно отпустить к ожидавшим его под дождем жене и дочери, «если он все расскажет», запугивания «крупными неприятностями» так и сыпались на голову Чо Сон У. Просьба разрешить позвонить родным, чтобы они его не ждали возле консерватории, где они договорились встретиться после выступления дочери, обусловливалась признанием в незаконной деятельности и нарушении российских законов. Мобильный телефон у него грубо отобрали.
Уже одно то, что родные не дома, вызвало подозрения:
— Скажите, а ваша жена и дочь всегда вас ждут на улице, когда вы встречаетесь с Моисеевым? — вопрошал его подполковник.
Кульминацией же не допроса, а «просто беседы», как настойчиво пытался представить это действо подполковник своему визави, явился личный обыск Чо Сон У, который осуществляли трое дюжих сотрудников: двое держали руки, а третий под наблюдением подполковника шарил по карманам. Из портфеля были извлечены все находившиеся там бумаги, которые были тут же переданы переводчику для изучения. Обыску подверглась и машина Чо Сон У, оставшаяся у подъезда моего дома. Само собой разумеется, что никаких представителей посольства или МИДа, а уж тем более понятых или переводчика при этом не было. Протоколы обысков не оформлялись.
И все это — задержание, наручники, угрозы, применение силы, запугивание, личный обыск и обыск автомобиля с дипломатическими номерами, просмотр документов, — несмотря на то, что Чо Сон У сразу же предъявил свою дипломатическую карточку, на то, что его дипломатический статус и так был известен подполковнику по прежним деловым встречам с корейцем на Лубянке. Как будто бы и не существует подписи России под Венской конвенцией о дипломатических сношениях.
Чем же столь бесцеремонно интересовались у Чо Сон У, каких признаний и о чем у него добивались, что было обнаружено в результате обысков?
Все вопросы касались наших с ним отношений.
— Знаете ли вы Моисеева Валентина Ивановича?
— Конечно, — отвечал Чо. — Я его знаю как дипломата и ученого, часто выступающего по проблемам Корейского полуострова. Время от времени мы встречаемся и обсуждаем с ним эти вопросы, поскольку я тоже ими занимаюсь. Иногда я приглашаю его вместе пообедать. Точно так же я встречаюсь и с другими российскими гражданами. Это обычная дипломатическая практика, я ни в коей мере не нарушаю ваших законов.
— Нас не интересуют ваши отношения с другими российскими гражданами — только с Моисеевым, — грубо оборвал его подполковник.
— Несколько раз, — продолжал Чо, — Валентин Иванович давал мне тексты своих выступлений на научных симпозиумах и конференциях.
Кореец совершенно искренне и недвусмысленно отрицал получение от меня каких-либо документов, передачу мне денег или подарков.
Все это беспристрастно зафиксировано на видеопленке.
Имеющая очевидные и безусловные следы монтажа, никак не оформленная процессуально, эта пленка зафиксировала также, что у Чо Сон У были найдены четыре фотографии, которые я ему дал в тот вечер, а среди многочисленных личных бумаг в основном на корейском языке — какие-то листки на русском, которые он назвал полученной им «лекцией» по корейской проблематике. Ни названия этой лекции, ни количество печатных листов на записи не отражены. Можно лишь предполагать, что это был текст озвученного мною накануне на симпозиуме и переданного ему в этот вечер доклада «Политика России на Корейском полуострове».
