Что страшнее всего для жителей Узбекистана или Таджикистана? Осуждение близких за подобные преступления, положение изгоев у себя на Родине, невозможность въезда в Россию родственникам преступника.
Эти меры и необходимо предусмотреть. Узбекской и таджикской диаспорам предлагаю заняться вопросом совместно с российской стороной: вычислять и обнародовать публично на Родине информацию о преступнике, его семье, родственниках, включать их в «чёрный список» граждан, которым запрещён въезд в Россию.
Это ещё один серьёзный сигнал о том, что необходимость ускоренного введения визового режима между нашими государствами не только назрела – перезрела. Хватит оставаться глухими к мнению народу, который требует именно таких жёстких мер.
Cчитаю, необходимо внести отдельный законопроект, который бы устанавливал запрет на въезд в Россию членов семей мигрантов, совершивших преступные действия в отношении детей.
Олег НИЛОВ, депутат Государственной Думы
Уже лет в пятьдесят Владимир Николаевич Соколов взял в руки трость, скорее, посох, узловатую лакированную палку с массивной ручкой. Однако палка эта не воспринималась как свидетельство недуга или как подпорка для передвижения - нет, ни в коем случае! Скорее, она добавляла образу поэта ещё один штрих элегантности, некоторым образом обращала нас к мысли о Серебряном веке[?] В те давние времена трость была необходимым аксессуаром в гардеробе истинного джентльмена, а тем более ещё и поэта. Я не зря упомянул об элегантности Соколова, она проявлялась во всём – и в тончайшем рисунке его лирических стихов, и даже в том, как он, купив четвертинку, совершенно аристократичным образом отправлял её в карман своего пальто. Не зря он когда-то написал в одном из своих сокровенных стихотворений:
Но, представьте, под лиственной сенью
Я часами брожу вдоль оград,
Как скрывающий происхожденье
Что-то вспомнивший аристократ...
Я неслучайно упомянул о Серебряном веке – Владимир Соколов не занимался политикой, не интриговал за кулисами Цэдээла, не диссидентствовал, как иные в силу своей творческой немощи, он был именно Поэтом, а на большее претендовать просто немыслимо. Что могло быть больше? Может быть, поэтому многие годы своей творческой деятельности он словно бы находился в тени. А на самом деле был одним из тех поэтов, кто определял вектор поэтического движения, а сегодня его имя, честно призн[?]"емся, помнят немногие. От поколения поэтов – участников Великой Отечественной – он по возрасту отстал всего на пару лет, потому не воевал, а в поэзию входил вместе с ними – во второй половине 40-х – роковых годов ХХ века. В 60-е годы его имя отождествлялось с заметным движением русской советской поэзии, названным "тихая лирика".
В тени он находился два десятилетия. То есть выходили книги, ценители стихов понимали, что рядом с нами живёт выдающийся лирик, но известность поэта оставалась достаточно камерной. Затем в конце 60-х – начале 70-х годов ХХ века он стал широко известен всем, кто любил стихи. А в те годы любили поэзию многие. Одной из причин резко возросшей известности Соколова стала статья о поэте его давнего друга Евгения Евтушенко в «Комсомольской правде». Владимир Соколов в одночасье стал знаменит.
Таковы были странные законы и загадки славы: достаточно было минимального толчка, чтобы выдвинуть поэта на заметное место в литературной жизни, которое можно окрестить поэтической авансценой. Общественная роль поэта чем-то была сродни театральной роли. Она многое давала её выразителю, но и многое, увы, отнимала. Соколов к славе относился достойно: она не кружила ему голову. В другом чувствовал он озноб бытия, который отразился во многих его творениях:
Пластинка должна быть хрипящей,
Заигранной...
Должен быть сад
В акациях так шелестящий,
Как лет восемнадцать назад.
..................................................
И чья-то настольная книга
Должна трепетать на земле,
Как будто в предчувствии мига,
Что всё это канет во мгле.
Может быть, ощущая эту изнанку земного существования, Владимир Николаевич многими воспринимался как печальный человек. Он часто бывал задумчив. Казался суховатым, но, если вам приходилось с ним общаться, вы понимали, насколько это внутренне тёплый и дружелюбный собеседник. Помню его замечательную улыбку, улыбку человека, который всё понимал в этой жизни, знал, что к чему:
Я славы не искал. Зачем огласка,
Зачем толпа вокруг одной любви?
Вас назовут, в лицо метнётся краска,
Сбежит со щёк, и где она – лови...
В своё время мне выпала радость общаться с Владимиром Николаевичем. Наша беседа растянулась на многие годы. Он не просто говорил, он исключительно точно и чеканно формулировал в разговоре свою мысль. Я помню его с неизменной тростью в руке, временами хмельного, но опять же внутренне собранного и немного печального...
Мы познакомились в конце 60-х годов ХХ века. Всё это кануло в потёмках нашей истории. Знакомство совпало с поэтической юностью моего поколения. Он был очень известен, в то время ещё и на виду в общественной жизни писательского сообщества. Ещё бы – председатель творческого объединения поэтов Москвы. Авторитет его был неоспорим. Поэты шли к нему со своими проблемами. С руководством он говорил сдержанно, но было понятно: если он что-то считает необходимым, значит, это на самом деле необходимо. Владимир Николаевич с лёгкостью решал многие проблемы. Кроме своих собственных. Просить за себя – труднее, чем за других. Он часто и не просил.
Но я помню, как он отстаивал интересы других. Дело в том, что в мае 1974 года Владимир Николаевич позвонил мне и сказал примерно следующее (где-то я уже вспоминал этот момент своей жизни): «Серёжа, мы решили пригласить вас работать в объединение поэтов ответственным секретарём. Как вы на это посмотрите?» Было ясно, что я соглашусь «не глядя», но для приличия я попросил один день на раздумье. Так я стал работать в Союзе писателей, в Московской писательской организации, в одночасье попав в самый центр советской литературной жизни. Для молодого поэта это была бесценная возможность войти в самый центр хитросплетений поэтической Москвы и бесценная жизненная школа. Тем более под руководством такого деликатного наставника, как Соколов.
Конечно, он был абсолютным авторитетом в творческой среде. Даже властный оргсекретарь правления Московской писательской организации Виктор Ильин не вступал с ним в спор, когда Соколов заглядывал к нему решить тот или иной вопрос. Владимир Николаевич непререкаемо высказывал свою мысль, и вопрос решался немедленно. А ведь перед Ильиным замирали по стойке «смирно» сильные мира сего (имею в виду, конечно, мир литературный), чему я сам не раз бывал свидетелем.
Однажды он заболел. Позвонил мне и пригласил заехать к нему домой – обсудить проблемы объединения поэтов. Это было осенью 1974 года. Не скрою, по дороге к нему я купил бутылку «Московской особой». Когда я появился на пороге его квартиры в Астраханском переулке, то понял, чем он был болен. Владимир Николаевич з[?]пил. Его возлюбленная Марианна – тогда они ещё не были расписаны – собралась уходить и попросила пить поменьше. Меня поразило полное отсутствие быта. На закуску – какие-то корки чёрного хлеба, телевизор, стоящий прямо на полу. Даже сильно выпив, Соколов держался, как и положено настоящему джентльмену. Попросил налить ему рюмку. Выпил. Предложил почитать стихи. Разве я мог отказаться от такого удовольствия – послушать стихи мастера. Уходил я от него в этот день, точнее, уже на другой день, часа в три ночи. До сих пор помню эту атмосферу доверительного разговора, бедного застолья и стихи, записанные Владимиром Николаевичем в потёртой тетради:
Нехорошо, нехорошо читать чужие письма...
Он знал цену поэтическому слову. Более полувека назад написал:
В золотое время суток
Золотого слова жду,
Потому что не до шуток
В пятьдесят шестом году...
Через полвека после написания этой замечательно ёмкой строфы я вспоминаю стихи Соколова. Конечно, сегодня многие поэты относятся к слову легкомысленнее, проще, даже примитивнее, что более всего заметно в стихах, размещённых в Интернете, но всё же нет ничего прекраснее, чем ждать золотого слова в золотое время суток, – где-нибудь ранним утром или, наоборот, на закате, когда сквозь просветы между занавесками прорезаются тонкие полосы света...
