- Виин.
Не уверенный, что мне стоит встревать, я ждал продолжения.
- Да? - произнесено это было все той же мадам Тук, но голос решительно не походил на ее. Как надлежит обращаться к призраку? Сэр? Господин? Мистер? Ваше превосходительство? Полностью утратив обыкновенно присущее мне самообладание, я, запинаясь, пролепетал :
- А, э, м-м, я хотел бы задать вам несколько вопросов, прошу вас, сэр, если позволите, - голос мой звучал, против обычного, сипловато. Я откашлялся. В глазах защипало, слезы наполнили их.
Пауза. Дробное "фррр" повторилось.
- Да.
Я проглотил ту каплю слюны, какая еще оставалась во рту, и втянул в себя пряный воздух.
- Не могли бы вы сказать мне, на что похожа та, другая сторона.
Я произнес это буднично, без знака вопроса, без возвышения голоса в конце фразы. По причинам, мне не известным, говорил я совсем медленно, мелочно артикулируя каждый слог, как говоришь в незнакомом городе с туземцем, выпытывая у него направление, в котором следует идти: "Не... могли... бы... вы... сказать... мне..."
Я и закончить еще не успел, как голос пропел по-русски - музыкально, ликующе:
...и смерть мне кажется не грозною загадкой,
а этим реющим туманом медовым .
Тут уж ни о какой мадам Тук и речи идти не могло. Я жаждал открыть глаза, но не решался. Внезапный всплеск русской речи в сочетании с моей временной слепотой совсем сбил меня с толку, прошло несколько мгновений, прежде чем я осознал услышанное. Слова казались знакомыми, но ни установить происхождение их, ни усвоить всю полноту их смысла я был не в силах. На земблянском я описал бы себя как forbloffet или даже lyudatuprusket , но ни то, ни другое не передает ни глубины, ни остроты моего изумления с той сотрясающей щеки раскатистостью, с какой делает это английское слово, происхождение коего остается и поныне неведомым: flabbergasted.
Вновь наступило судорожное безмолвие. Я ждал, сердце мое скакало. Нечто холодное размеренно постукивало по моей окоченелой ладони, стараясь вырвать из груди моей вопль презренного страха, пока я в конце концов не понял, что это не прикосновения призрака, но удары моих же льдистых слез. Мадам Тук тоже молчала, и мне оставалось только гадать, не унесло ль и ее в некие сопредельные с нашими сферы. Ночница, на время притихшая - а может быть, слух мой в ходе недавней беседы отвлекся от тщетных ее трепетаний, вновь захлопотала, захлопала, загудела на бумажном тугом абажуре над моей головой.
Я молча ждал, и каждый нерв мой был ненасытен, напряжен и ободран, и казалось, прошла целая жизнь. Ничего.
Наконец, неспособный долее сносить неопределенность, я заговорил сам. Голос мой оказался тонок:
- Есть здесь кто-нибудь?
Никакого ответа. Я ждал.
Внезапно к мадам Тук вернулся дар речи, и она лаконично пропела:
- Ну ладно, закончили. Теперь платиить.
Глаза мои чуть ли не со щелчком растворились, слезы пронзили их резью. Я заморгал. Мое изумление мгновенно выродилось в панический страх.
- Но мы не закончили! У меня есть еще вопросы! Это неслыханно!
Мадам Тук уже встала, уже возилась с фарфоровым чайничком на столике, близ которого она прежде сидела.
- После, после, - безучастно сказала она. - Теперь платиить.
Терзаемый мукой, но вполне убежденный каменно-бесстрастным выражением ее физиономии, что дальнейшие мольбы бессмысленны, я в отчаянии откинулся на спинку стула. Затем пришел миг отрезвления, и я полез в левый боковой карман и вытащил чековую книжку и ручку. Наклонясь над столом, я расчехлил перо и уже начал заполнять графы чека, когда что-то малое, мягкое пало на мой рукав и, кувыркаясь, скатилось на столешницу: ночница. Я замер, вглядываясь в нее. Насекомое лежало на спинке, пушистая ножка его билась, безумно и беззвучно вспарывая воздух. Затем тот же быстрый ритм переняли крылья, забарабанившие по дереву столешницы. Обтекаемое тельце отливало бурой розовизной, укороченные задние крылья были усеяны сдвоенными голубыми глазками. Не берусь утверждать, но мне показалось, что очеса ночницы сверкали, точно два крошечных уголька.
Пока я медленно выписывал чек, мадам Тук, удивив меня, смела обезумевшую бедняжку в чашу ладони и, отнеся к окну, выпустила, простря коротковатую руку в синюю ночь и подбодрив насекомое на языке, неведомом мне.
- Слиишком много букашек, - сказала она, вернувшись к столу.
Потрясенный, я вручил ей чек и откланялся.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
"Король, дама, валет"
Коллекция дурацких физиономий и замученных вещей
"Король, дама, валет", 242 [1]
Не желая задерживаться на неприятных и, если правду сказать, непредвиденных последствиях моего визита к мадам Тук и на происшедших вскоре за тем загадочных событиях, я приступаю теперь к обсуждению вопросов в большей мере литературных и в меньшей метафизических - частью из потребности сохранить мир моего рассудка, частью в ответ на то, что беспристрастный наблюдатель наверняка охарактеризовал бы как чрезмерно крикливые притязания моего достойного, но порою нетерпеливого издателя, позабавившего меня просьбой "заняться наконец делом", присланной факсом в убогую, но уютную гостиничку, расположенную в Виллефранс-сюр-Мер, где я приходил в себя после недавних ученых трудов. (Кстати сказать, море, мерно плещущее в полдень о песчаные берега этого чарующего городка, напоминает мне своим густым лазурным тоном некое озеро на моей родине, в далекой северной земле. А во время моих бессонных ночных блужданий я примечаю на его чернильно-черных водах гралицу серебристого света. Напомните мне в дальнейшем поподробнее остановиться на ней.)
В изначальном договоре на эту книгу (подписанном три года назад с издателем, проявлявшим в то время значительно большее понимание, - закон запрещает мне называть его имя) оговаривалось, что текст ее должен состоять не только из собственно биографического материала (которым читатель, надеюсь, уже вполне насладился), но также из критических разборов каждой из набоковских книг. Так что теперь я, не придерживаясь никакого разумного порядка, помимо хронологического или псевдохронологического, обращаюсь к роману "Король, дама, валет" [2], ничем не схожему с "Машенькой" и отличающемуся странным отсутствием какого ни на есть блеска. Роман этот был начат двадцативосьмилетним Сириным в июле 1927 года, а закончен Сириным двадцатидевятилетним в июне года следующего, совсем недалеко, как мне говорили, отсюда.
Стоит пересказать сюжет, сколько бы он ни был банален. Мечтательный, не лишенный привлекательности молодой человек по имени Франц приезжает в большой немецкий город - ни разу в книге не названный, но несомненный Берлин - в надежде, что его дядюшка с материнской стороны, богатый биржевик и делец, владеющий, среди прочего, крупным универсальным магазином, поможет ему сколотить состояние. Бессердечной жене Драйера, Марте, удается поймать бедного малого в свои сети и, совратив его, в конце концов убедить, что единственной помехой на пути к их общему супружескому счастью является ее муж и что от него, от мужа, надлежит как можно скорее избавиться. Книга по большей части вращается вокруг их жалкого романчика и планов убийства Драйера. Жаль, что Сирин заставил Франца совокупляться с толстой, жабообразной Мартой [3], вместо того чтобы вступить в более мужественный, более здоровый союз с Драйером, который и старше, и мудрее, и добрее ее. Описания все более бесстрастных спариваний четы "влюбленных" суть наихудшие пассажи романа, а почти невыносимые, хоть и тонко прописанные, натужно метафоричные оргазмы [4] заставляют читателей, подобных мне, неуютно ерзать в своих креслах.
При том что это слабейшая из книг Сирина, перебор тех ее мест, в коих различаются проблески чего-то получше, будет, я полагаю, полезнее разбора ее откровенно бедной повествовательной техники. В "Короле, даме, валете" присутствуют и предзвучия почти всех позднейших романов Сирина, и незначительное число отзвуков "Машеньки". Я собираюсь просто-напросто перечислить их, примерно соблюдая порядок, в котором они появляются, и давая минимально необходимый для связности изложения, но более чем достаточный комментарий. Мне нередко казалось, что современная литературная критика, и в особенности "научная", страдает от избытка "интерпретаций", вытесняющих простые факты.
Как уже отметили многие авторы, ключи - и реальные, и метафорические играют в величайшем из русских романов Набокова, в "Даре" (1938) [5], главенствующую роль. Тема ключей с примесью темы так называемой "упреждающей памяти", которой еще предстояло прославить Набокова, изящно предвещается во 2-й главе романа "Король, дама, валет":
Позже, много месяцев спустя, стараясь восстановить этот день, она всего яснее вспомнила именно дверь и ключ, как будто простой дверной ключ был как раз ключ к этому дню (139).
И далее:
Опять что-то случилось с этим ключом, - черт его побери. [...] И вот этот ключ - тоже мудрит... (188).
