В тот вечер вопрос висел еще в воздухе. Мое положение было довольно щекотливым. Мне было очень важно получить от Гаркера кое-какие сведения, но мне мешало присутствие Ральфса.
Я изо всех сил старался поддержать легкий, непринужденный разговор, не имевший прямого отношения к интересующему меня вопросу. Это было необходимо. Дальнейшее поведение Ральфса доказало, что я был прав, остерегаясь его… Я знал, что Ральфс простится с нами, когда мы минуем Кенсингтон-Хай-стрит, тут я и огорошу Гаркера неожиданной откровенностью. Иной раз приходится прибегать к такого рода приемам… И вдруг в поле моего зрения вновь появилась и белая стена и зеленая дверь…
Разговаривая, мы миновали ее. Шли мы медленно. Как сейчас вижу на белой стене четкий силуэт Гаркера — низко надвинутый на лоб цилиндр, а под ним нос, похожий на клюв, и мягкие складки кашне; вслед за его тенью проплыли по стеке и наши.
Я прошел в каких-нибудь двадцати дюймах от двери. «Что будет, если я попрощаюсь с ними и войду в эту дверь?» — спросил я себя. Но мне не терпелось поговорить с Гаркером. Меня осаждал целый рой нерешенных проблем — и я так и не ответил на этот вопрос. «Они подумают, что я сошел с ума, — размышлял я. — Предположим, я сейчас скроюсь. «Таинственное исчезновение видного политического деятеля…» Это повлияло на мое решение в критический момент. Мое сознание было опутано сетью светских условностей и деловых соображений.
Тут Уоллес с грустной улыбкой повернулся ко мне.
— И вот я сижу здесь. Да, здесь, — медленно сказал он. — Я упустил эту возможность.
Три раза в этом году мне представлялся случай войти в эту дверь, дверь, ведущую в мир покоя, блаженства, невообразимой красоты и любви, не ведомой никому из живущих на земле. И я отверг все это, Редмонд, и оно ушло…
— Откуда ты это знаешь?
— Я знаю, знаю. Что же мне теперь остается? Идти дальше по намеченному пути, добиваться своей цели, мысль о которой так властно меня удержала, когда наступил желанный миг. Ты говоришь, я добился успеха? Но что такое успех, которому все завидуют? Жалкая, нудная, пустая мишура! Да, я добился успеха.
При этих словах он раздавил грецкий орех, который был зажат в его крупной руке, и протянул его мне.
— Вот он, мой успех!
Я должен тебе признаться, Редмонд, меня мучает мысль об этой утрате. За последние два месяца — да, уже добрых десять недель, — я почти не работаю, только через силу выполняю самые неотложные свои обязанности. Меня томит глубокая, безысходная печаль. По ночам, когда меньше риска с кем-нибудь встретиться, я отправляюсь бродить. Хотел бы я знать… Да, любопытно, что подумают люди, если вдруг узнают, что будущий министр, представитель самого ответственного департамента, бродит а темноте один-одинешенек, чуть ли не вслух оплакивая какую-то дверь, какой-то сад…
4
Передо мной всплывает побледневшее лицо Уоллеса, его глаза с необычайным, угрюмым блеском. Сегодня вечером я вижу его особенно ярко. Я сижу на диване, вспоминая его слова, интонации его голоса, а вчерашний вечерний выпуск вестминстерской газеты с извещением о его смерти лежит рядом со мной. Сегодня в клубе за завтраком только и было разговоров, что о его внезапной кончине.
Его тело нашли вчера рано утром в глубокой яме, близ Вест-Кенсингтонского вокзала. Это была одна из двух траншей, вырытых в связи с расширением железнодорожной линии на юг. Для безопасности проходящих по шоссе людей траншеи были обнесены сколоченным наспех забором, где был прорезан небольшой дверной проем, куда проходили рабочие. По недосмотру одного из десятников дверь осталась незапертой, и вот в нее-то и прошел Уоллес.
Я как в тумане, теряюсь в догадках.
Очевидно, в тот вечер Уоллес прошел весь путь от парламента пешком. Во время последней сессии он нередко ходил домой пешком. Я так живо представляю себе его темную фигуру; глубокой ночью он бредет вдоль безлюдных улиц, поглощенный одной мыслью, весь уйдя в себя.
Быть может, в бледном свете привокзальных фонарей грубый дощатый забор показался ему белой стеной? Быть может, эта роковая дверь пробудила в нем заветные воспоминания?
Да и существовала ли когда-нибудь белая стена и зеленая дверь? Право, не знаю.
Я передал эту историю так, как мне ее рассказал Уоллес. Порой мне думается, что Уоллес был жертвой своеобразной галлюцинации, которая завлекла его в эту дверь, как на грех оказавшуюся не на запоре. Но я далеко не убежден, что было именно так. Я могу показаться вам суеверным, даже недалеким, но я почти уверен, что он действительно обладал каким-то сверхъестественным даром, что им владело — как бы это сказать? — какое-то безотчетное чувство или побуждение, которое и внушило ему иллюзию стены и двери, как некий таинственный, непостижимый выход в иной, бесконечно прекрасный мир. Вы скажете, что в конечном итоге он был обманут? Но так ли это? Здесь мы у порога извечной тайны, прозреваемой лишь немногими подобными ему ясновидцами, людьми великой мечты. Все вокруг нас кажется нам таким простым и обыкновенным, мы видим только ограду и за ней траншею. В свете дневного сознания нам, заурядным людям, представляется, что Уоллес безрассудно пошел в таивший опасности мрак, навстречу своей гибели.
Но кто знает, что ему открылось?
Перевод с англ. Н. МихаловскойВерховный главнокомандующий Феттерер стремительно вошел в оперативный зал и рявкнул:
— Вольно!
Три его генерала послушно встали вольно.
— Лишнего времени у нас нет, — сказал Феттерер, взглянув на часы. — Повторим еще раз предварительный план сражения.
Он подошел к стене и развернул гигантскую карту Сахары.
— Согласно наиболее достоверной теологической информации, полученной нами, Сатана намерен вывести свои силы на поверхность вот в этом пункте. — Он ткнул в карту толстым пальцем. — В первой линии будут дьяволы, демоны, суккубы, инкубы и все прочие того же класса. Правым флангом командует Велиал, левым — Вельзевул. Его Сатанинское Величество возглавит центр.
— Попахивает средневековьем, — пробормотал генерал Делл.
Вошел адъютант генерала Феттерера. Его лицо светилось счастьем при мысли об Обещанном Свыше.
— Сэр, — сказал он, — там опять священнослужитель.
— Извольте стать смирно, — строго сказал Феттерер. — Нам еще предстоит сражаться и победить.
— Слушаю, сэр, — ответил адъютант и вытянулся. Радость на его лице поугасла.
— Священнослужитель, гм? — Верховный главнокомандующий Феттерер задумчиво пошевелил пальцами.
После Пришествия, после того, как стало известно, что грядет Последняя Битва, труженики на всемирной ниве религий стали сущим наказанием. Они перестали грызться между собой, что само по себе было похвально, но, кроме того, они пытались забрать в свои руки ведение войны.
— Гоните его, — сказал Феттерер. — Он же знает, что мы разрабатываем план Армагеддона.
— Слушаю, сэр, — сказал адъютант, отдал честь, четко повернулся и вышел, печатая шаг.
— Продолжим, — сказал верховный главнокомандующий Феттерер. — Во втором эшелоне Сатаны расположатся воскрешенные грешники и различные стихийные силы зла. В роли его бомбардировочной авиации выступят падшие ангелы. Их встретят роботы-перехватчики Делла.
Генерал Делл угрюмо улыбнулся.
— После установления контакта с противником автоматические танковые корпуса Мак-Фи двинутся на его центр, поддерживаемые роботопехотой генерала Онгина, — продолжал Феттерер. — Делл будет руководить водородной бомбардировкой тылов, которая должна быть проведена максимально массированно. Я по мере надобности буду в различных пунктах вводить в бой механизированную кавалерию.
Вернулся адъютант и вытянулся по стойке «смирно».
— Сэр, — сказал он, — священнослужитель отказался уйти. Он заявляет, что должен непременно поговорить с вами.
Верховный главнокомандующий Феттерер хотел было сказать «нет», но заколебался. Он вспомнил, что это все-таки Последняя Битва и что труженики на ниве религий действительно имеют к ней некоторое отношение. И он решил уделить священнослужителю пять минут.
— Пригласите его войти, — сказал он.
Священнослужитель был облачен в обычные пиджак и брюки, показывавшие, что он явился сюда не в качестве представителя какой-то конкретной религии. Его усталое лицо дышало решимостью.
— Генерал, — сказал он, — я пришел к вам как представитель всех тружеников на всемирной ниве религий — патеров, раввинов, мулл, пасторов и всех прочих. Мы просим вашего разрешения, генерал, принять участие в Битве Господней.
Верховный главнокомандующий Феттерер нервно забарабанил пальцами по бедру. Он предпочел бы остаться в хороших отношениях с этой братией. Что ни говори, а даже ему, верховному главнокомандующему, не повредит, если в нужный момент за него замолвят доброе слово…
