вопрос. Это по словам Серегиной и других его свидетелей выглядит он «хорошим». А известно стало и другое: жесток. Вчера, когда возвращались из кино, прицепился ни за что ни про что к одному из пассажиров автобуса. На остановке избил его при полном молчании всей компании. И прежде затевал умышленно драки, как правило, у винных магазинов. Сбив с ног человека, прихватывал его шапку, а то и часы.
Видимо, это и есть высший профессионализм следствия, когда, на первый взгляд, все так гладко сшито — узелочка не углядишь, не нащупаешь. Но не оставляет, напоминает о себе мысль: тут он, затерялся рядом где-то узелочек. Вот-вот объявится, и потянется ниточка, распадется все шитье.
Гладко, как по писаному, подтверждала «компания» алиби Артамонова. Но еще и еще раз, подетально сличали показания его окружения — и вскрылись новые противоречия.
— Заметили, Татьяна Алексеевна? — Марин подвинул коллеге протоколы допросов. — Одни утверждают, что в шубе провожал Свету, другие — в пальто. И то, и другое поручил я исследовать экспертизе.
За свою юридическую практику и Марину, и Николаевой приходилось видеть свидетелей с разными характерами. По-разному и вели они себя: могли сомневаться, робеть, затрудняться, стесняться, не выказывать излишнего участия. Всяко волен проявлять свои чувства перед следователем человек. Одно недопустимо — лгать. «Правду, только правду, и ничего, кроме правды» — это не только требование закона. Это, если хотите, требование совести людской. Недопустимо, чтобы преступник ушел от возмездия. Иначе бы мир давно разуверился в торжестве справедливости.
Они бесстыдно лгали — младшая Васина, Серегина, Малевский, Паршин, — не десять минут отсутствовал Артамонов. Не подозревали «свидетели», что под грузом неопровержимых улик, добытых следствием, стал он давать показания. Лишь старшая Васина, после недолгих колебаний, изложила правду, что и учла прокуратура, передав о ней дело в товарищеский суд.
Артамонов не вернулся, проводив Грошеву. Поднялся на седьмой этаж к Кусакиным, где начинал пьянствовать с утра и где оставалось спиртное. Потом вдруг подхватился, спустился на лифте к себе в квартиру, скинул шубу, надел старенькое пальто, переобулся в поношенные ботинки, сунул в карман самодельный сапожный нож. Это увидела Екатерина Кусакина, которая пришла позвать его обратно. Но Артамонов торопился на улицу. Пыталась удержать, схватила за хлястик. Артамонов, по ее словам, выхватил что-то из кармана, приставил к своему горлу, пугая:
— Если не отпустишь…
— Не требуется, видимо, пояснять, почему Артамонов переобулся, переоделся, — рассказывал коллегам Марин. — Он шел на «охоту».
Пешеходной тропой, протоптанной с тыльной стороны дома шесть по Северному проспекту, прогулялся до трамвайной остановки — никого. Повернул обратно и тут уловил: позади кто-то идет. Замедлил, выжидая, шаг. Едва прохожий поравнялся с ним, толкнул, схватил за руку, развернул лицом к себе.
Стоял перед ним пожилой человек. Не учел одного Артамонов, но почувствовал сразу: мужчина не из робких. И тогда пустил в ход нож. Прихватив шапку и часы, спокойно отправился домой, встретил Савина.
Когда Миша убедился, что парень не шутил, ему взбрело вдруг в голову: не мог ли он тоже замараться в крови, прикуривая из рук убийцы?..
Бессмысленно, жестоко погиб человек. И нет убийце оправдания. С ним все ясно.
Не может не встревожить другое — нравственный облик так называемых свидетелей.
Любая ложь уже сама по себе вызывает лишь одно чувство — брезгливость. Когда лгут следствию, оправдывая тем самым преступившего закон, — такой поступок иначе не расценишь, как нравственное скудоумие, душевную тупость. Не говоря уже о том, что за дачу ложных показаний предусмотрена уголовная ответственность. Но здесь еще более гнетущая картина.
Прикрывать злобного убийцу — даже под смертным страхом — не всякий отважится. Невероятным, диким это кажется. И невольно задаешься вопросом: да ведали ли, что творили, эти «свидетели», покрывая убийцу?
Доподлинно «свидетели» узнали (одни — в ту же ночь, другие — утром, то есть задолго до своего первого визита в милицию), что преступление у дома шесть совершил Артамонов. Знали больше: сделал это умышленно…
С ним находиться рядом страшно, а они, собравшись в квартире Васиных, деловито обсуждали по его просьбе, кто и что станет говорить, если вдруг пригласят в милицию. Прикидывали, как поставить в известность Грошеву, уехавшую, как назло, в гости и не знавшую о сгущавшихся над Артамоновым тучах. С готовностью помчался на поиски Савина Паршин — пригрозить, чтобы помалкивал. Не успели — Миша уже был задержан. Ползали ночью по снегу Паршин и Малевский в поисках ножа, чтобы утаить от милиции. Преступник ухитрился перед арестом швырнуть нож в окно квартиры.
Самым что ни на есть отпетым уголовникам, обозленным на всех и вся, впору ли так вот поступить? Но в том-то и весь трагизм, что на преступный сговор сознательно, бестрепетно шли не рецидивисты, а молодые люди, из которых самой старшей — Васиной Наталье — двадцать пять, Серегиной — девятнадцать. Только вступали в жизнь семнадцатилетние Паршин и Малевский и совсем юная, школьного возраста, Васина Лена. С гнильцой оказалась душа и у этого существа с наивными, ангельски чистыми глазами. На скамье подсудимых Лены не было лишь потому, что на момент сговора не достигла шестнадцати.
С ней первой поделился Артамонов страшной вестью сразу же после преступления, вызвав на улицу, похвастал добытой шапкой:
— Грамотный мех? — спросил цинично.
— Фу, кроличья, — сморщилась Лена, прослывшая в компании знатоком мехов.
И Артамонов швырнул шапку в сторону мусорного ящика.
Предложил тут же «щедрым» жестом часы. Взяла, осмотрела, подумала — «немодные». Но своих не было, и благосклонно приняла «подарок»:
— Ну, давай.
Потом на лестничной площадке мокрой тряпкой стирала кровь с рук Артамонова, с отворотов пальто, с гордостью продемонстрировала Серегиной «подарок».
Тут оторопь берет невольно: да как же это — вот так вот и не содрогнулась девочка, не испугалась, не прониклась состраданием к тому, в кого вонзил нож убийца?
— Чего мне бояться? — смотрела на следователей с удивлением. — Я никого не убивала. Пусть Артамонов боится… А что касается убитого — он мне чужой.
Глумились над следствием — иной оценки нет —
