не дьявола тот смех, а лиру.
Слабеют корни все мои,
сквозь плечи проступают крылья.
Ни боли нет,
ни страха,
ни страданий.
Я только попрошу живых:
на смерть не надо одеяний, —
они — силок для крыл моих.
***
Шрифтом Брайля
на снегу морозном
птицы стих мне пишут,
я читаю — руки мёрзнут,
свои руна мне не вышить.
Я ослеп здесь,
я оглох здесь.
Как догнать мне птиц — не знаю,
а весенний снег пожух весь.
Время в трёх снежинках тает.
А умру —
поэт послушно
разгадает птичьи строки.
Ох ты, рок мой!
Ох, жестокий!
Где солома? Где подушка?
Падал с печи! Падал с неба?
Не стелил мне Бог соломы,
Подманил лишь коркой хлеба
да борщом от слёз солёным.
Падал с печи! Падал с неба!
Бог
пустил меня по свету,
торбу дал,
как горб, за плечи.
Так я канул,
канул в Лету.
А умру — поэт придёт…
Как та собака
Как та собака,
я ищу укрытья,
чтоб сгинуть в нём,
чтоб брызги острых слёз
сползли с глазниц,
как из осиных гнёзд,
мне на уста,
чтоб кровью с речью слиться.
Пускай хоть перед смертью
вдруг пойму я,
что
кровь моя расскажет обо мне.
Пускай ещё от смерти в стороне
я, как в гробу,
в укрытье заночую,
как та собака…
Я погибель чую.
Память о ятвягах
…ни тебе речи,
ни тебе флага…
память о ятвягах —
местью за ятвяг…
Выстудили хату…
Память охладела…
Как ятвяг лохматый,
вид кудели белой.
Стала вдруг больною, —
слышен кашель хаты…
Страшно… За спиною —
призрак тот лохматый.
Оглянулся трижды: очи
вновь пощады просят.
Белый ветох тёмной ночью
звёзды в небе косит.
Причитают звёзды,
падая над хатой…
Ветох — серп кривичский —
Кровь… Ятвяг лохматый.
Оглянулся: очи!
Это ж очи брата!
…Мало звёзд мне ночью
над моею хатой.
Плачут звёзды-искры,
плачут-причитают.
Косит люд кривичский —
чёрный ветох тает.
Дух
…а слово не прогневи,
ведь слово дано для Духа,
кинь стае слова свои —
труха разлетится глухо.
И смолкнет обиженный Дух,
новое слово рождая,
в толпе о народе вслух
снова напоминая.
Стая опять налетит,
выйдет одни плюгавый:
«Дух — это я! Гляди!» —
скажет, а сам — с рогами.
Каждый — разинет рот,
слыша слова такие.
С нами, мол, весь народ,
по языку — родные…
Каждый — закроет рот,
каждый себя же спросит:
«Это ж и я — народ,
может, судьба не бросит?»
Каждый — закроет рот,
каждый — опустит очи…
Вот тебе и народ, —
думать привык он молча.
С думой такой и вы:
выживет Дух-заступник,
вынырнет из молвы,
лучший посад закупит.
Выживет — это так,
ваши откроет шансы,
медный подаст пятак:
«Вот вам на хлеб, поганцы!»
Потир
Нашли потир, слезами полный,
а чьими — вряд ли знает кто…
Страдалец бросил взгляд упорный
потиру этому на дно.
Гнусавым заклинаньем снова
был чей-то голос за стеной…
Нашли на дне потира слово, —
в молитве выпало оно:
«Люблю» —
глазами прочитали,
«Люблю» —
устами прошептали,
«Люблю» —
душою простонали,
«Люблю» —
все люди прокричали.
Кого?
Поэт сказал: Отчизну!
Солдат: дивчину!
А некто: самого себя!
И стали плотно, дружно, чинно,
как будто сев или косьба.
А он смертельно изнеможен,
а он любви к себе не знал…
Вдруг молча выплеснули слёзы
и налили в потир вина.
И стали дружно, плотно, чинно,
как будто сев или косьба.
Поэт сказал: пьём за Отчизну!
И каждый выпил… за себя…
Монолог «здешнего»
Посвящаю Максиму Танку
Люциан*, ты представь, что один,
что остался один на Славянщине,
нет уже никого, — погляди,
всё наследье Купалы растрачено.
Да и женщину взяли твою,
и вина налили ей отравного,
приказали: отпей за семью,
и до дна — за Отчизну бесправную.
И не стало любимой твоей,
и родни… С нею тоже покончено…
И кукушки молчат средь ветвей,
только в небо
впиваются коршуны.
Кровью вдруг захлебнулся Перун,
осознав в запоздалой обиде
то, что кровью своею Гарун**
эту кровь и его всё ж предвидел.
И слились, будто в реку одну,
и отрава, и кровь, и слёзы,
и на остров здесь, как в тишину,
сели коршуны, пряча угрозы.
И в твоём, Люциан, Днепре,
что живил спокон века нивы,
три русалки-славянки теперь
моют коням покорные гривы.
Знай, что в Соже твоём, Люциан,
грудь прикрыв уже камнем пудовым,
твой последний поэт смертью пьян, —
как в гробу, спит в реке ледовой.
Ты один, ты один, ты один,
вдруг остался один на Славянщине,
и Отчизна твоя, погляди, —
русокосая Янычарщина.
А когда-то ты говорил,
а когда-то ты даже клялся,
что священный огонь горит…
Он погас — ты ему покайся
за страдальческий этот прах,
за Отчизну свою невинную…
Янычары её в полях
только воронам и покинули.
Ты покайся за свой покой,
ведь зубами не грыз верёвку,
что сдавила тебя собой
и весь страх твоего порока.
Кайся, кайся за жизнь свою,
не забудь же и про Купалу,
ведь теперь ты в родном краю,
словно храм на пути вандалов.
Но пока ты ещё живёшь,
запали пред Купалой свечку,
этот стих мой, прочтя, сожжёшь,
а вандалам скажи: я вечен!
*Люциан — герой поэмы Максима Танка.
**Гарун — Алесь Гарун, белорусский поэт.
***
Мой родовод вёл летопись
лишь плугом
и, как строкою красной, — бороздой.
Каурый конь всё шёл извечным кругом
под Князем-Солнцем,
под Луной-Княжной.
На мокрой гриве вороны дремали,
горячей крови жаждали испить,
и вурдалаки там подстерегали:
вдруг конь сумеет борозду скривить.
И сушь была, и ливни тоже были,
и крыши хат, как призраки, взошли,
а журавли летели, будто плыли, —
и к островам мой родовод вели.
Потоп спадал,
и ветер, как пергамент,
сушил поля и оживлял луга.
И птичий путь —
ночных небес орнамент —
искал себя в бороздчатых кругах.
Перевод Изяслава КОТЛЯРОВА
Совместный проект «ЛАД»
Театр четырёх муз
ИСКУССТВО
Национальный академический театр оперы и балета Республики Беларусь недавно был реконструирован. Обновлено само здание, которое в 1930-х годах проектировал известный российский архитектор Иосиф Лангбард, изменены интерьеры и усовершенствована техническая начинка сцены. Работа над грандиозным проектом продолжалась около десяти лет. Ещё три года шла модернизация здания и сценической площадки. В 2009 году, когда театр торжественно отметил своё 70-летие, он вновь открылся для оперных и балетных постановок.
