– Вот почему американцы дали «Оскара».
– …никаких наказаний за ошибки молодости. Даже Рудик и тот не такой уж плохой. Хотя женщины злорадно на него смотрят, когда он рассказывает о своей неудавшейся жизни. Но тем не менее… Кроме этого несчастного хоккеиста, все каким-то образом устроили свою судьбу, свою жизнь.
– Сейчас ваш путь в какой-то мере повторяет режиссер Звягинцев. Вы, наверно, за ним следите с особенным интересом, личным?
– Мы с ним практически незнакомы, но я слежу за ним с сочувствием большим, смотрю, как наши его мордуют. Но у него, слава Богу, есть очень сильная западная поддержка после успеха первого фильма «Возвращение», за который ему дали приз в Венеции.
– А вы не вызывали его на беседу? Ну так, поддержать.
– Если бы он обратился ко мне, я откликнулся бы моментально. Все брошу, ночью приеду, посижу с ним, поговорю.
– Позвоните ему.
– Я не вижу, что ему плохо. С чего я буду к нему с сочувствием своим обращаться?
– Вот в те моменты, когда вас не принимали учиться, а после не брали на работу, потом с семьей разошлись, было чувство, что это конец, что все пропало, все кончено?
– Да, у меня в жизни было два страшных кризиса. Первый – это когда я школу закончил и не мог поступить три раза подряд. И второй – когда я закончил Школу-студию МХАТа и ни один московский театр не взял меня на работу. Мне пришлось уехать работать в Ставрополь. Но, на мое счастье, я уже договорился с Роммом, что он посмотрит мои работы, и это продержало меня в Ставрополе год.
Это все к вопросу о судьбе. Я понимал, что если не поступлю в театральное училище, то проживу не свою жизнь. Но чудо случилось… Это, наверно, от химии какой-то в мозгах зависит, но я оптимист. Я помню, что мы жили мажорно. Всегда была надежда, всегда светилась какая-то цель, к которой я иду. Я знаю множество ребят настырных, небесталанных, которым просто не повезло. Они бились головой о стену, но судьба не давала им шанса. А другим – давала. Например, у Сережи Шакурова вообще никаких надежд быть не могло. Не хотел заканчивать десятилетку, выучился на слесаря, работал на заводе и поигрывал в самодеятельном театре. И надо же было, чтобы в этот театр пришел Виктор Тимофеевич Розов, увидел Сережу и отвел его в детский театр к Эфросу. Ну как после этого не поверить в какие-то высшие силы?
Деньги
– Когда сейчас считают, какое новое кино сколько заработало и как отбились деньги, вам это, наверно, кажется детскими играми. Ведь у вас бюджет фильма «Москва слезам не верит» был полмиллиона рублей, а сборы за год – минимум пятьдесят миллионов. Сто раз окупился!
– Сто раз, да. За год. А за второй год проката было еще миллионов пятьдесят зрителей. Картина два года не сходила с экрана!
– Из тех пятидесяти миллионов что-то ведь и вам досталось, не все же раздербанили чиновники? Дали хоть один миллион?
– Ну, мне повезло… Там была такая история. Приблизительно за год до моего фильма приняли программу поддержки зрительского кино. А то ведь у нас не для зрителей снимали, а для фестивалей. Говорили, что мы не для быдла работаем, а для знатоков! И в итоге кино стало чуть ли не убыточным. И вот ввели новую норму: картина должна собрать семнадцать миллионов зрителей, а дальше начинались премиальные отчисления авторам. Так мы эту норму перекрыли в первые две недели и дальше стали зарабатывать. Я как режиссер и соавтор сценария получил сорок тысяч. По тем временам очень хорошие деньги.
– Можно было купить серьезную кооперативную квартиру.
– Квартиру мне, слава Богу, дали – в Олимпийской деревне, трехкомнатную. Все, что я сумел купить, так это машину, «Волгу». А все остальное мы прогуляли бездарно в том же Доме кино с друзьями. Банкеты и так далее.
– У вас больше актерских работ, чем режиссерских. Играя роль, ведь тоже можно много сказать, так?
– Не буду врать, я к актерским делам отношусь попроще, намного проще. Потому что там большое значение играют драматургия и режиссер. При плохой драматургии даже у хорошего актера не получается хорошо сыграть… Я ушел в режиссуру, но во ВГИКе, узнав, что я актер, ребята меня начали снимать. И у меня пошла актерская судьба параллельно. Это очень поддерживает материально. Я как актер зарабатываю больше, чем как режиссер…
– Сейчас же вроде прилично платят.
– Не буду говорить за остальных, но мне платят нормально. Потому что я добился положения. Со всеми этими «Дозорами». А теперь и с Жуковым.
– Вроде тыщу долларов сейчас платят за съемочный день.
– Ну, это среднему актеру. Если человек снялся в каком-то сериале, то начинают разговор с тыщи. Человек десять получают у нас пять тысяч в день. Некоторые, я слышал, по восемь тысяч получают, а кто-то требует пятнадцать. Так что долларовые миллионеры в нашей среде уже появляются.
Кино
– Сейчас у нас Константин Эрнст претендует на то, чтобы быть главным авторитетом в кино, пытается даже диктовать моду.
– Надо сказать, ему это удается. «Дозоры» – масштабное событие в нашем кинематографе. Сейчас он с Максимовым очень грамотно провел кампанию фильма «Ирония судьбы-2». Как ни крути, это самые большие сборы в нашем новейшем кино.
– Вот и у меня знакомые строят большую киностудию на Черном море.
– Зачем она нужна сейчас-то? Киностудия в ее прежнем понимании – с громадным количеством аппаратуры, с большими павильонами – не нужна. Всего этого при современной технике не требуется. Можно поставить один – осветительный – прибор, и хороший оператор все снимет. Тем более что ко всему прибавилась и возможность пропустить пленку через цифру – скорректировать все погрешности, которые возникли при съемке. Сейчас достаточно комнаты, где сидят продюсеры, и подсобки для хранения камер и осветительной аппаратуры. Мы накануне, нет, мы даже уже внутри технической революции… Наверно, что-то такое было, когда начиналось книгопечатание. До этого каждая книга была художественным произведением. А потом книги появились в каждом доме. Мы накануне того, чтоб кино снимали, грубо говоря, на мобильный телефон… Производство кино стало массово доступным. Вот сейчас я студентов учу. Двадцать лет назад – всего лишь двадцать лет назад! – приходили ребята, мы им давали камеру, пленку, они снимали дипломную работу… А сейчас этим ребятам ничего не нужно. Они приносят мне кино, снятое на своей камере DVD и смонтированное на своем компьютере… За двадцать лет произошел такой рывок…
– Вот Алексей Балабанов говорит, что после 50 кино нельзя снимать – ничего хорошего не выйдет, – и обещает снять еще один фильм и бросить. А Андрон Кончаловский не соглашается, ссылается на Бертолуччи и Антониони, которые снимали до старости. Вы как это можете прокомментировать?
– Прокомментирую я таким образом. Лично я стимул для съемки кино потерял.
– Вот как…
– Я не понимаю примеров, приведенных Кончаловским. О чем он говорит? То, что сняли Бертолуччи и Антониони, или он сам снимет, – это может быть даже хорошо. Но это все мимо денег, мимо кассы…
– В финансовом смысле? То есть буквально?
– Нет-нет, в переносном смысле. В том смысле, что это никому не нужно! Когда люди ходили в кино в 60-е годы, в лучшее для кинематографа время, они воспринимали его очень близко к сердцу. В 30-е кино вообще было волшебством. Само по себе то, что изображение движется на экране да еще танцует и поет, было чудом.
Сейчас кино смотрят иначе: человек выскочил из кинотеатра – и уже не помнит, что смотрел. Кино в этом смысле приблизилось к шоу-бизнесу, к цирку, к эстраде, оно очень далеко от высочайших достижений кинематографа, от лучших его образцов.
– Ну-ка скажите мне названия!
– Да пожалуйста. Это «Девять дней одного года», фильм вышел в начале 1962 года. Это был переворот в сознании. Обществу были предложены новые герои, кардинально отличные от тех героев, которых играл тот же Баталов еще семь лет до этого («Дело Румянцева», «Большая семья»). Это был прорыв в сторону интеллектуального кино. Потом был фильм Анджея Вайды «Пепел и алмаз». Режиссерское решение некоторых эпизодов этого фильма кажется мне высочайшим достижением всего кинематографа. И наконец, «8 1/2». Эта картина просто всего меня перевернула.
– У Феллини вы все фильмы цените?
– Ну, практически все. Думаю, что Феллини – самый великий. Уже потому хотя бы, что остальные великие, как правило, скучноваты, чувство юмора у них притушено…
Пасти народы
– Это непременный признак великого – отсутствие чувства юмора?
– Ну, может, и так… Это вознесение в область проповедования… Гумилев говорил Ахматовой: «Аня, ты меня останавливай, когда я начинаю пасти народы».
– Вы не пробовали?
– Я не буду этим заниматься.
