Известны случаи судебных тяжб между крестьянскими общинами и приходскими батюшками. Так, в течение почти пяти лет, с 1821 по 1826 г., жители села Петровское судились со священником Алексеем Поликарповым, назначавшим, по показаниям прихожан, слишком большую цену за совершение обрядов, причем крестьяне выиграли дело – священника сменили. Удивительно ли, что «нет пословицы, которая что-нибудь хорошее сказала о духовенстве» (Б. Н. Миронов)? «Влияние духовенства на помещичьих крестьян вообще слабо; едва ли не слабее, нежели между государственными крестьянами», – констатировал в 1841 г. А. П. Заблоцкий-Десятовский. «…Духовенство, гнетомое бедностью, еле содержит катехизис, – до развития ли ему христианских идеалов и освящения ими себя и других?» – с горечью записал в дневнике в июле 1904 г. архиепископ Японский Николай (Касаткин).
Следует также заметить, что далеко не все русские являлись действительными прихожанами РПЦ; старообрядцев и разного рода сектантов (явных или тайных) всего, по данным И. И. Каблица, в 1880 г. насчитывалось около 13–14 млн (приблизительно четвертая часть всех русских), а по данным П. Н. Милюкова, к 1917 г. – около 25 млн. Степень религиозного воздействия православного духовенства на свою паству не стоит преувеличивать и по другим причинам. Во-первых, по сравнению с последней первое было очень немногочисленным – в конце XIX – начале XX в. один батюшка приходился приблизительно на две тысячи верующих (для сравнения, на католическом Западе тогда же один священник «обслуживал» 690 человек).
Во-вторых, неграмотное крестьянство толком не знало Писания, которое и перевели-то на русский язык полностью лишь в 1876 г., годом позже, чем Марксов «Капитал». Церковнославянский же крестьяне, судя по внушающему доверие рассказу Ю. Ф. Самарина в письме И. С. Аксакову от 23 октября 1872 г., практически не понимали и содержание службы для них было окутано тайной: «…по мере того, как я подвигался в толковании литургии крестьянам, меня более и более поражает полное отсутствие всякой сознательности в их отношении к церкви. Духовенство у нас священнодействует и совершает таинства, но оно не поучает… Писание для безграмотного люда не существует; остается богослужение. Но оказывается, что крестьяне… не понимают в нем ни полслова; мало того, они так глубоко убеждены, что богослужебный язык им не по силам, что даже не стараются понять его. Из тридцати человек, очень усердных к церкви и вовсе не глупых крестьян, ни один не знал, что значит паки, чаю, вечеря, вопием и т. д. Выходит, что все, что в церкви читается и поется, действует на них, как колокольный звон; но как слово церкви не доходит до них ни с какой стороны, а стоит в душе каждого, как в Афинах неизвестно когда и кем поставленный алтарь неведомому богу… Нечего себя обманывать: для простых людей наш славянский – почти то же, что латинский…»
«В простонародии нашем есть только расположение к религиозности, но нет почти никаких религиозных понятий… вся религия его сосредоточивается в формах наружных; существенное значение богослужения и религиозных обрядов нисколько не доступно его необразованному уму; он увлекается только сценическою стороною религии – потребностию зрелища», – отмечал тридцатью годами раньше А. П. Заблоцкий-Десятовский. Как видим, за прошедшее время мало что изменилось.
Впрочем, что говорить о крестьянах, когда сын отличавшегося искренней и усердной религиозностью чиновника великий хирург Н. И. Пирогов вспоминал, что в детстве «знал наизусть много молитв и псалмов, нимало не заботясь о содержании заученного… в школе от самого законоучителя я не узнал настолько, чтобы понять вполне смысл литургии, молитв и т. п.». Евангелие же «не читали ни дома, ни в школе». В результате христианское вероучение юношей «забылось и, как старый хлам, сдано было… в архив памяти». И лишь на пороге сорокалетия духовные поиски Пирогова привели его к сознательному чтению Нового Завета.
По жесткой оценке В. О. Ключевского (1907), в России «великая истина Христа разменялась на обрядовые мелочи или на худож[ественные] пустяки. На народ Ц[ерковь] действовала искусством обрядов, правилами, пленяла воображение и чувство или связывала волю, но не давала пищи уму, не будила мысли. Она водворяла богослужебное мастерство вместо богословия, ставила церк[овный] устав вместо Катехизиса; не богословие, а обрядословие».
Не пользовались церковники доброй славой и влиянием и среди образованных слоев общества, давно отошедших от православного уклада и живших ценностями секулярной европеизированной культуры. «Русское духовенство, – писал в официальной записке 1866 г. киевский генерал-губернатор А. П. Безак, – не только изменено в ветхозаветное левитство, но даже более того, – оно приведено в такое положение в отношении к прочим сословиям, в какое поставлен был народ израильский в отношении к язычникам и самарянам… Вследствие сословной отчужденности духовенства общество наконец стало относиться даже враждебно к лицам духовного звания, переходившим на службу гражданскую или учебно-гражданскую, подобно тому как оно несимпатично смотрит на допущение евреев в государственную службу. Отсюда возникло странное явление в христианском обществе, именно, что дети пастырей христианской Церкви, переходя в другие роды общественной службы, вынуждены скрывать от общества свое происхождение, стыдиться звания своих отцов, как будто дети каких-либо преступников: явление небывалое прежде у нас и невозможное в протестантском обществе».
А вот свидетельство историка С. М. Соловьева, поповича по происхождению: «Прежде [до петровских реформ] священник имел духовное преимущество по грамотности своей, теперь он потерял это преимущество; правда, он приобрел школьную ученость, но с своею одностороннею семинарскою ученостью, с своею латынью он оставался мужиком пред своим прихожанином [дворянского звания], который приобрел лоск образования, для которого сфера всякого рода интересов, духовных и материальных, расширилась, тогда как для священника она расшириться не могла. Священник по-прежнему оставался обремененным семейством, подавленным мелкими нуждами, во всем зависящим от своих прихожан, нищим, в известные дни протягивающим руку под прикрытием креста и требника. Выросший в бедности, в черноте, в избе сельского дьячка, он приходил в семинарию, где та же бедность, грубость, чернота, с латынью и диспутами; выходя из семинарии, он женился по необходимости, а жена, воспитанная точно так же, как он, не могла сообщить ему ничего лучшего; являлся он в порядочный дом, оставляя после себя грязные следы, дурной запах: бедность одежды, даже неряшество, которые бы легко сносили, даже уважали в каком-нибудь пустыннике, одетом бедно и неряшливо из презрения к миру, ко всякой внешности, эти бедность и неряшество не хотели сносить в священнике, ибо он терпел бедность, одевался неряшливо вовсе не по нравственным побуждениям; начинал он говорить – слышали какой-то странный, вычурный, фразистый язык, к которому он привык в семинарии и неприличие которого в обществе понять не мог; священника не стали призывать в гости для беседы в порядочные дома: с ним сидеть нельзя, от него пахнет, с ним говорить нельзя – он говорит по-семинарски. И священник одичал: стал бояться порядочных домов, порядочно одетых людей; прибежит с крестом и дожидается в передней, пока доложат; потом войдет в первую после передней комнату, пропоет, схватит деньги и бежит, а лакеи уже несут курение, несут тряпки: он оставил дурной запах, он наследил, потому что ходит без калош; лакеи смеются, барские дети смеются, а барин с барыней серьезно рассуждают, что какие-де наши попы свиньи, как-де они унижают религию!» Совершенно в духе этого пассажа обрисован быт приходского священника в известном рассказе Чехова «Кошмар» (1886).
Внутри самого духовенства существовал резкий антагонизм между его белой (приходской) частью и черной (монашествующей), последняя, хоть и составляла всего 10 % сословия, но в его руках находилось, по сути, все руководство церковной жизнью, ибо епископом мог стать только монах. Структура церковного управления была выстроена по образцу государственного. Архиереи, которые не только не отваживались перечить светской власти, но напротив, говоря словами Ю. Самарина, «щеголявшие в своих кандалах», находились в полном подчинении у обер-прокурора, который перемещал их по своему усмотрению с места на место, чтобы они не смогли где-либо «пустить корни» и сделаться недостаточно управляемыми. Только в 1892 г. произошло тридцать переводов епископов с одной кафедры на другую, причем порой срок очередного служения составлял не более двух недель. Зато уж в своих – пусть и кратковременных – владениях «князья церкви» показывали себя настоящими маленькими самодержцами, заставлявшими трепетать весь подчиненный им клир. «Известно, что такое русские генералы, но генералы в рясе еще хуже, потому что светские генералы все еще имеют более широкое образование, все еще боятся какого-то общественного мнения, все еще находят ограничение в разных связях и отношениях общественных, тогда как архиерей – совершенный деспот в своем замкнутом кругу, где для своего произвола не встречает ни малейшего ограничения, откуда не раздается никакой голос, вопиющий о справедливости, о защите – так все подвалено и забито неимоверным деспотизмом» (С. М. Соловьев). Современная исследовательница Т. Г. Леонтьева вполне подтверждает это наблюдение: «Власть епископа… [была] если не абсолютной, то бесконтрольной».
