Энтони Берджесс - Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса

Джон Колмен из «Спектейтора» отозвался так: «Это не самая лучшая из книг Бёрджесса. Писателю следует немного обуздать свою изобретательность: он был бы первоклассным комедийным автором, если бы сбросил шутовскую маску и прямо посмотрел бы в глаза действительности». Р. Дж. Дж. Прайс из «Панча» написал: «Не понимаю, почему все видят в мистере Бёрджессе шутника. У него зоркий глаз и такой же унылый взгляд на жизнь, как у Гиссинга[148], хотя этот ‘Гиссинг’ с чувством юмора — он подмечает любой комедийный аспект в опустошенном мире».

Понимают ли критики, насколько романисты нуждаются в помощи, как жаждут, чтоб им подсказали, в чем они неправы и как можно исправить недочеты? Ведь пока они не достигнут того положения, когда им будут посвящать отдельные статьи и писать о них академические диссертации, приходится полагаться на высокомерные отзывы в еженедельной прессе. Обо мне писали немного. Солидные воскресные газеты проигнорировали книгу. Как и Линн, хотя отзывы она прочитала. И вынесла суждение: «Мистер Бёрджесс не оправдывает ожиданий». А затем после субботней пьянки в Робертсбридже, где в свое время Хилэр Беллок[149] пил портвейн, а теперь прослыл литературной знаменитостью Мальколм Маггеридж[150], Линн второй раз пыталась покончить с собой.

В этот раз я силой извлек из нее таблетки и выбросил пузырек в мусорное ведро. Хайи прыгал вокруг и лаял, а новый рыжий котенок вспрыгнул с широко раскрытыми глазами на псевдокаролинский шкафчик, подаренный нам на свадьбу. Доктор приехал вместе с молодым человеком в шляпе с низкой тульей. Это был чиновник, направляющий психически больных в соответствующие клиники графства. Он привез с собой уже заполненную форму, которую доктору оставалось только подписать. Словно ко мне это не имело никакого отношения. Я вышвырнул молодого человека на улицу. Он даже не сопротивлялся — видимо, уже привык к таким выходкам мужей. Линн агрессивно реагировала на решительный голос доктора. Какова бы ни была причина этой суицидальной депрессии, ей следовало бросить пить. Но пить она не бросила, и я ничего не мог с этим поделать: перечить ей было невозможно. Когда импульс к саморазрушению возвращался, что происходило несколько раз за год, самоубийство казалось ей самым простым выходом. Барбитуратов теперь в доме не было, зато были кухонные ножи. Когда на Линн снова накатывало, ей звонили из организации под названием «Самаритяне», говорили разные утешительные слова, но она их не слышала из-за рыданий. Я связался по телефону с букмекером из Танбридж-Уэллса и договорился, чтобы Линн открыли счет профессионального игрока. Это помогло. Она следила за скачками в «Дейли миррор» и проигрывала только три-четыре фунта в неделю.

А у меня тем временем были свои сложности, которые не имели никакого отношения к напряженной работе ради денег. По ночам я просыпался от невралгии тройничного нерва — боль удавалось приглушить только табаком и крепким кофе. Я поехал к дантисту во Франт, и он диагностировал воспаление резавшегося зуба мудрости. Вырывая, он его сломал. Пришлось ехать в больницу неподалеку от Танбридж-Уэллса, где мне извлекли зубной корень под общим наркозом. Теперь надо было какое-то время пробыть в больнице, хотя я надеялся, что никогда сюда больше не попаду. Но главная проблема заключалась в том, что Линн не могла оставаться ночью одна — даже с собакой, которая начинала носиться, как угорелая, при одном предположении, что где-то зашуршала мышь. Линн боялась темноты, этот страх зародился в темном военном Лондоне, когда во время светомаскировки на нее напали четверо американских солдат-дезертиров. Линн боялась не мрака как такового, а тьмы своего спящего сознания. Замужняя дочь нашего бакалейщика согласилась спать на моей кровати, если сменят белье. Если история не затянется, она была готова остаться еще на несколько ночей. Нью-йоркский издатель У. У. Нортон купил «Право на ответ», шли переговоры о том, чтобы мне ехать в Соединенные Штаты для улаживания дел. Но Линн наложила запрет: столь долгого отсутствия она не выдержит.

Оказаться в больничной палате — сродни возвращению в мужское братство. Война закончилась пятнадцать лет назад, но во многих из нас жила ностальгия по ностальгии: вдали от дома мы хотели вернуться к родному очагу, а оказавшись дома, стремились назад. В палате двое больных прочли мой первый роман. Приятно, когда тебя ценят и одобряют, и ты можешь на время вырваться из давящей атмосферы жизни с женщиной, готовой в любую минуту завопить и начать бить тарелки. Больница стала для меня местом краткого отдыха. На спине — там, где у меня брали пункцию спинного мозга, образовалась большая киста. Чтобы продлить пребывание в больнице, я попросил ее вырезать. При этом я испытывал чувство вины.

Мы с Линн постепенно приноровились к деревенской жизни, оживляемой, в основном, пьянством и угрозами покончить с собой. Один человек, чиновник Министерства национального страхования, регулярно наведывался к нам: он не мог уразуметь, почему я не заполняю карточку. Этот мистер Стэнли, человек из хорошей ланкаширской семьи, во время первого визита с любопытством смотрел на меня поверх стакана с джином. А я с любопытством смотрел на него поверх своего. Раньше он был Братом Джоном Вьянни в Колледже Ксавьера[151] в Манчестере и обучал меня основам латыни. Подобно многим сокурсникам, он ушел из ордена и женился. Воспоминания о годах в Манчестере благотворно сказывались на Линн. Как-то она пришла в колледж на танцы, и Брат Николас застукал нас в библиотеке для старшеклассников, где мы пылко занимались любовью. Позже воспоминание о Манчестере вернулось с визитом Джорджа Двайера[152], моего кузена, в настоящее время епископа Лидского. Тогда Линн встретилась первый раз со строгим католическим богословием в ланкаширском стиле. Она воскрешала в памяти уроки средневековой истории в средней школе Бедвеллти, говорила о святом Фоме Аквинском и пыталась дать определение мистицизму. Джордж Двайер знал о моем вероотступничестве, и я резко заявил ему о нежелании возвращаться в лоно церкви. Обратившись к Линн, он предупредил ее об ответственности за спасение души мужа и привел убедительные доказательства существования ада. В церковь она так и не пришла, но стала относиться к ней с большим уважением, чем раньше. Даже если ад — вымысел, самоубийцы уже два тысячелетия окружены ореолом пламени. Il fallait tenter de vivre[153].

Я раскопал пожелтевшую рукопись моего старого романа «Червь и кольцо» и сел его переписывать — по возможности смягчая юмором чувство вины пред католической церковью. Приведя за месяц роман в порядок, я послал его Янсону-Смиту. Тот передал рукопись вместе с «Мистером Эндерби изнутри» Джеймсу Мичи из «Хайнеманна». Вначале он показал ему туалетные сцены. Мичи ничего не отверг, но и не одобрил, решив, что со временем это можно будет напечатать, но под другой фамилией. «Что там еще у вас?» — спросил он так, будто я — известный бренд, массово поставляющий «сортирную» литературу. Тогда Янсон-Смит извлек «Червя и кольцо», и его сочли вполне заслуживающим издания в 1961 году. Рональд Гант, старший редактор, отвергший роман в 1954-м, теперь оценил его высоко. Мне заплатили еще один аванс, и он опять не превышал те, что платили во времена Форда Мэдокса Форда и Д. Г. Лоуренса.

Получив половину авторских отчислений, я застонал от отчаяния: заработать на жизнь сочинительством оказалось невозможно. Продали пять тысяч экземпляров «Времени тигра», и я по глупости предположил, что и остальные части будут продаваться не хуже. Но «Врага под покрывалом» запретили из-за иска по делу о клевете, а «Восточные постели», похоже, не могли предложить обычному читателю ничего, чего не было бы во «Времени тигра». Первая книга трилогии относительно хорошо распродалась из-за окрашенной грустным юмором экзотики — в этом было что-то новое. В ней также в манере журналистов-всезнаек подавалась информация об условиях жизни в далекой стране, раздираемой идеологической войной. Когда читатели покупают книгу, они ищут в ней секс, насилие и достоверную информацию. Все это в избытке поставляет Артур Хейли, чьи герои обсуждают проблемы гостиничного бизнеса, попутно завязывая романы, пока их зверски не избивают. Читатели, которых интересовало описание Малайи, получили то, что хотели, во «Времени тигра». Третья книга была уж совсем лишней — продали меньше трех тысяч экземпляров.

Но, как всем известно, есть очень богатые писатели. Существует такая категория — бестселлеры и их авторы, и даже вроде бы имеется формула, какие книги продаются хорошо, а какие — еще лучше. Есть даже заочные колледжи по переписке, которые обучают этой формуле. Однако непонятно, как профессора, владеющие ею, не поднимутся выше простого преподавания. Как-то в одном из офисов «Хайнеманна» я взял в руки корректуру нового романа Невила Шюта[154] «Опекун из мастерской» и ясно понял, почему книге предназначено быть бестселлером. Секса и насилия в ней было мало, но она была напичкана информацией, подчас весьма технического свойства. Характеры были одномерными, то есть живыми они быть не могли. Стиль, насколько я понимаю, вовсе отсутствовал; правда, Невил Шют, про которого я знал, что он профессиональный авиационный инженер, публично заявлял, что такого рода претензий у него нет. Было ясно, что литературное образование вовсе не требуется для ремесла популярного романиста. Как только вы начинаете употреблять слова вроде «златовласый» или «эзотерический» и вам нравится их звучание, можете ставить на себе крест. С другой стороны, стоит писать о секциях притяжения и конечной амплитуде волн: ведь магия этих слов проистекает из серьезной области — технологии.