В Межевой инструкции 1766 г., то есть принятой в правление венценосной радетельницы за частную собственность Екатерины Алексеевны, и в законодательных актах ее либерального внука 1820 и 1825 гг. формулировки не намного слабее. «Земли и угодья, принадлежащие каждому селению, вне зависимости от того, были ли они приобретены по прежним „дачам и крепостям“ или отведены от казны, считаются общественным имуществом, предоставлены мирскому обществу с платежом установленного оброка „без ограничения времени и срока“. Общество распоряжалось землей, распределяло ее участки по семействам. Продажа, заклад и другая какая-либо „уступка“ земли запрещались. Участки, оставшиеся после умерших поселян, не могли делиться между наследниками, сохраняясь всегда при тех селениях, к которым они примежеваны. Ограничения на распоряжение казенной землей касалось не только всего общества, но и отдельных поселян. Им запрещалось продавать земельные участки как посторонним лицам, так и в своей среде, указывалось, что, поскольку земли эти государственные, чтобы они „впредь названных земель собственными своими не называли“. Земли, с которых платился оброк, так же как и дома сельских обывателей, построенные из казенного леса, не могли обременяться долгами и отдаваться за иски в другие руки» (Н. А. Иванова, В. П. Желтова). Обе упомянутые Межевые инструкции запрещали государственным крестьянам приобретать землю в собственность даже за пределами их общин, лишь в 1801 г. они получили право покупать незаселенные земли, которые можно было продавать, дарить, закладывать и т. д. В период реформы казенной деревни 1838–1841 гг. под руководством П. Д. Киселева в официальных документах особо указывалось, что не следует укоренять у крестьян собственнические тенденции. Имеются свидетельства, как в конце XVIII в. общинные порядки насильственно насаждались в Олонецкой губернии, где еще сохранялось традиционное для Русского Севера частное землевладение, а в 1840-х гг. – в Екатеринославской губернии, где преобладало хуторское хозяйство, здесь «крестьянам прямо предписывалось из хуторов селиться в большие села, а если они не исполняли приказания, то на хуторах осенью ломали печи» (Б. Н. Чичерин).
Управление обеими основными категориями крестьян было также схоже – в одном случае помещики, в другом – государство использовали общинные структуры для раскладки подушной подати и рекрутской повинности по тяглам, за выполнение которых община отвечала круговой порукой. Участь крепостных была здесь, конечно, гораздо прискорбнее – как уже говорилось, иные «дикие помещики» и вовсе упраздняли общинное правление и устанавливали прямое полицейское правление (так, у упомянутого выше В. Н. Самарина некоторые наиболее ретивые исполнители его повелений ходили вечерами по крестьянским избам и гасили там огонь). Но в целом отличия были скорее количественные, а не качественные. В крепостной деревне помещик отдавал управление в руки приказчика, который, в свою очередь, опирался на небольшой круг избранных стариков-домовладельцев, в руках которых находился мирской сход, предоставляя в их распоряжение почти неограниченную власть над односельчанами, – еще одна разновидность самодержавия, пронизавшего, как видим, Русь с самого верха до самого низа. В казенных селениях роль приказчиков играло волостное правление.
Реформа 1861 г., казалось бы, должна была принципиально изменить крестьянский быт. Более того, она мыслилась ее идеологами как важнейший этап русского нациестроительства. Славянофил В. А. Черкасский писал: «Крестьянское дело не только удовлетворило первые, законные ожидания крестьянского сословия; оно вновь сплотило в одно твердое органическое тело раздробленные было элементы народной жизни, оно впервые уяснило обществу основные начала народного самосознания…» Но в реальности вышло нечто совсем иное – вместо создания слоя свободных земледельцев-собственников, что первоначально декларировалось в качестве цели реформы, на первый план вышла задача обеспечения «прочной крестьянской оседлости». Во-первых, это было связано с особенностями проведения реформы: бывшие крепостные долго оставались «временнообязанными» по отношению к бывшим господам и десятилетиями выплачивали государству выкуп за свое освобождение – поэтому удобнее было их держать на привязи. Во-вторых, в обществе (как справа, так и слева) и в правительстве все большую популярность приобретала идея, что русская крестьянская община с ее отсутствием частной собственности – не просто испытанное и надежное средство социального контроля над не способными за себя отвечать «детьми»-крестьянами, но и залог особого пути России, благодаря которому ее счастливо минуют ужасы западного капитализма и она сделается светочем прогресса для человечества. Восприятие аграрного вопроса становилось все более мифологизированным и далеким от эмпирической действительности.
Между тем «реальность показала бы, что Россия вовсе не демонстрирует всему миру перспективы коллективизма и решения на его почве всех социальных проблем, а является по уровню и характеру развития сельского хозяйства типичной отсталой и периферийной страной; что ей предстоит пройти еще очень длинный путь, чтобы встать вровень с немецкой или британской агрикультурой; что интенсификация сельского хозяйства, естественно, чревата разрушением традиционных форм и норм (которые к тому времени были осознаны как „исторические“ и „национальные“)…» (И. А. Христофоров).
Подлинные знатоки сельской жизни единодушно указывали на рост частнособственнических настроений у наиболее трудолюбивых крестьян. «Купить свой клок земли – любимая мечта нашего простолюдина, нередко в явный ущерб его благосостоянию… любовь к собственной земле может у нас по справедливости назваться народной, но это не значит, чтобы она соединялась с любовью к общинной форме владения или жизни… Вся современная жизнь крестьянина от колыбели до могилы есть постоянное стремление выскочить не только из общинного владения, но даже из семейного, чему ежедневные разделы с отрыванием сеней от избы и переломом пилы между двумя братьями служат красноречивым доказательством… Народ ненавидит общинное владение и барахтается с ним потому, что его из него не выпускают», – писал в начале 1880-х гг. А. А. Фет – не только великий лирический поэт, но и весьма успешный хозяин имения, десятилетиями живший на земле, активный пропагандист развития капитализма в деревне. Скорее с сожалением о том же свидетельствуют убежденные народники, но притом честные наблюдатели. «…Крестьяне в вопросе о собственности самые крайние собственники… ни один крестьянин не поступится ни одной своей копейкой, ни одним клочком сена… Каждый мужик при случае кулак, эксплуататор…» (А. Н. Энгельгардт). «Хочу выписаться из общества… только не знаю как…» – говорит «справный мужик» Иван Ермолаевич, главный герой цикла очерков Г. И. Успенского «Крестьянин и крестьянский труд», недовольный общинными переделами земли.
На рубеже 1870—1880-х гг. в русской мысли царило подлинное «общинобесие», дело доходило до того, что известнейший либерал (!) К. К. Арсеньев мог в 1881 г. публично заявить, что «еще не настало время» предоставлять крестьянам право выхода из общины. Наконец этот дискурс стал, по сути, государственным официозом. Если в дореформенное время П. Д. Киселев прагматически выражал опасения, что распад общины повлечет за собой появление «обширного класса бобылей, который допустить не следует в видах политических», то в 1880-х гг. в правительственных актах как само собой разумеющийся факт признавалось, что «понятие о личной собственности совершенно чуждо условиям быта коренного сельского населения», а «общинное владение… представляет такие особенности, которые не имеют ничего общего с теми формами земельной собственности и условиями ее приобретения, какие установлены общими гражданскими законами». К. П. Победоносцев своим авторитетом в прошлом профессора-юриста подтверждал: «Свободное распространение собственности возможно только в условиях Западной Европы», в России же вследствие этого «может истощиться сословие крестьянское, составляющее главную охранительную силу в государстве». Таким образом, говоря словами того же Фета, «могильный призрак крепостного общинного владения» был провозглашен основополагающей «бытовой чертой нашей народности».
Некоторые проницательные современники в начале XX в. с тревогой писали, что «в народе зреют опасные зачатки разрушительного социализма, так как условия и порядки общинного быта дают понятие только о собственности общей, а не индивидуальной» (А. П. Никольский). Нужно было дождаться революции 1905 г., чтобы признать: «Весь наш 40-летний строй, воздвигнутый на принципе общинного владения кресть ян, был роковой ошибкой, и теперь необходимо его изменить» (из выступления на съезде дворянского Всероссийского союза землевладельцев в ноябре 1905 г.).
