В мирное время у рабочего могут быть подъем, паузы, срывы. Он может думать о семейном уюте, о своем гармоничном развитии, о музыке или о прогулке. Теперь он идет в строю. Работа теперь — битва. Он защищает себя, своих близких, родину.
Мы должны стать на время войны однодумами, иначе мы не побьем немцев и не отстоим всесторонней, пестрой, многозвучной жизни. Мы должны теперь отстранить все мысли, все чувства, кроме одного: уничтожить немцев. Тыл должен жить той же страстью, что и фронт. Ведь на фронте сражаются люди различных профессий. У каждого позади свое дело, свои увлечения. Людмила Павличенко изучала историю, а Федор Чегодаев любил лошадей, но на фронте они отдали себя одному: они стали образцово убивать немцев. Так должны жить люди и в тылу: если я могу помочь чем-нибудь армии, значит, мой день оправдан. Если я буду работать сегодня еще более ожесточенно, нежели вчера, оправдана моя жизнь.
Что такое в дни войны беспечность? Это неумение сосредоточить все мысли, все чувства на одном. Человек думает: «На Кубани наши отступили», но вот очередная мелочь отвлекает его от священной тревоги: он увидел людную улицу, залитую солнцем, или прочитал рассказ о мирном времени, или поиграл с ребенком, и ему начинает казаться, что все уже не так страшно, что спасение придет само собой и что спасение неминуемо. Он беззаботен, потому что он рассеян. В одном из городов, недавно захваченных врагом, немцы забрали беззаботного гражданина, который у себя в кабинете составлял график концертов на сентябрь. Этому чудаку удалось убежать от немцев, которые вели захваченных рабов на каторжные работы. Устроитель концертов говорит: «Знай я раньше…» Он поздно понял цену беспечности.
Чтобы разбить немцев, мы должны железом выжечь благодушие, предать анафеме успокоенность, создать такой климат мужества, самоотверженности, ожесточения, чтобы даже «человек в футляре» забыл об исходящих и стал исступленным. Да, можно и бумаги составлять неистово, как будто кидаешь гранаты. Для этого нужно понять, что воюют все. Мы хотим жизни широкой, всесторонней, всеобъемлющей и поэтому мы должны воевать исступленно, отказавшись от пестроты мирного времени, превратившись в однодумов. Во имя свободы мы должны стать дисциплинированными солдатами, подчинить все свои часы приказу родины.
Убивают немцев не только на фронте. Убивают немцев все доблестные дети России. Крестьянки, собирая колосья, режут голову немцам. Работницы, которые ткут сукно для наших бойцов, ткут саван Германии. Машинисты, которые ведут тяжелые составы в Казахстане, убивают немцев — хлебом, нефтью, хлопком. Женщины, которые ухаживают за ранеными, которые окружают заботой семьи бойцов, которые стирают солдатское белье или няньчатся с сиротами, делают то же высокое дело: убивают немцев.
Забудем про все на свете, кроме одного: убить немцев. С этим начнем день, с этим его кончим. Пусть это станет страстью, обетом, ненасытным желанием. Прочь половинчатые чувства, не с ними мы отобьем смерть. В древности, когда подходила к стенам города смертельная опасность, люди били в набат или разводили костры. Кто не слышит орудий? Их голос доходит до Сибири, доходит лязг немецких танков, грохот немецких автоматов. Не костры горят — нефть Майкопа, и на Урале люди видят отсвет. Пусть каждое наше слово будет набатом, каждый взгляд — костром тревоги. Мы ценим мирную жизнь. Забудем о мирной жизни. Ни жалоб. Ни вздоха. Ни промедления. Пусть одна страсть жалит нас, жжет сердце, как уголь: убить немца, убить немцев, победить.
21 августа 1942 г.
Я получил письмо от старшего сержанта Тихона Ивановича Тришкина:
«Я работал слесарем на Подольском заводе. Был счастлив. Во время войны с Финляндией пошел добровольцем на фронт, по возвращении женился и радовался жизни. Но вот напали на нас проклятые немцы. Младший братишка Коля жил со мной. Коля пошел на фронт. А ему сказал на прощание одно: „Люби народ и люби родину“. Он, наверно, погиб, от него нет слуха. Меня завод не пускал на войну. Но вот подошли к Москве немцы. Я первым пошел в рабочий полк. Люба была беременна. Она заплакала. Я ей сказал: „Люблю тебя, моя Люба, но еще больше люблю родину и Сталина“. Мы, рабочие-подольчане, сражались, как должны сражаться русские люди. Многие мои товарищи погибли, но мы шли вперед и освобождали родную землю от гада. Моя жена Люба писала мне: „Тиша, я родила и очень крепко болела и чуть не умерла на квартире. Ко мне никто из завкома не пришел, чтобы помочь“. Я ей дал ответ: „Люба, я, пока жив, буду уничтожать немцев, буду до последней капли крови драться за родину. Люба, а ты кого-нибудь попроси, чтобы сходили в завком, оказали помощь и тебе и ребенку“. Вот жена мне пишет: „Мне и дочке Тамаре не дают карточек. Я пошла к Сапожкову, а он не хочет даже разговаривать. Я ему говорю, что у меня муж проливает кровь за родину, а ты не хочешь дать ребенку карточку. Тиша, почему у людей каменное сердце?“ Я ей ответил: „Люба, потерпи. Я тебе помогу“. Я написал рапорт комиссару нашего полка. Комиссар написал справку. Но Сапожков даже не стал читать, говорит: „Здесь я хозяин, а не они“. Мы здесь думаем об одном, как бы разбить проклятого немца, а вот сидит в тылу такой Сапожков ничего этого не чувствует…»
Чувство любви к родине и ненависти к врагу воодушевляют людей советского тыла. «Смерть немцам», — повторяют рабочие Урала, подавая фронту оружие. «Смерть немцам», — говорят колхозницы Сибири, подавая бойцам хлеб. Дни и ночи девушки Челябинска стоят на боевом посту, и, читая о немцах, раздавленных нашими танками, они в праве сказать: «Мы приложили к этому делу наши руки».
Однако есть в нашем тылу люди, которые еще ничего не поняли. Они защищены от тревоги, от любви, от гнева непроницаемой шкурой себялюбия. Огонь, которым объята наша страна, не выгнал этих чиновных барсуков из норы. Любовью окружают люди нашей страны семьи бойцов и командиров. Я знаю узбекских крестьян, которые просили, как о высшем счастье, о праве выходить больных детей Ленинграда. Я знаю куйбышевских рабочих, которые уступали свои койки женам и детям бойцов. Жена защитника Сталинграда, дочь танкиста, мать сапера — что может быть выше этих слов? Но вот старший сержант Тришкин пишет о своей обиде. Но вот в одном городе чиновники не хотят помочь эвакуированным семьям бойцов, в другом — жилищный отдел — это какой-то неприступный дот, в третьем — секретарь горсовета не думает о детях фронтовиков. Есть у нас еще слепые и глухие. Эти знают одно: номера исходящих и завитушку своей чиновной подписи. Пора им напомнить, что кровь фронтовика тяжелее канцелярских чернил.
Миллионы и миллионы советских людей в тылу горят одним желанием: облегчить, украсить жизнь жен, родителей, детей фронтовиков. Поддержать мать командира, помочь жене бойца — это высокое и благородное дело. Это значит подать патроны старшему сержанту Тихону Ивановичу Тришкину. Это значит помочь Красной Армии освободить родину.
16 октября 1942 г.
На войне дни радости сменяются днями тревоги. Как бы ни был закален, обстрелян человек, его сердце болит, когда приходится отдавать врагу клочок земли, оплаченный кровью лучших. В такие минуты человек ищет душевной опоры. Можно найти поддержку в глубоких мыслях о прошлом нашей страны. Можно найти ее и в карте — в величине нашего государства, богатстве противников Гитлера. Но ничто так не укрепляет нас, как зрелище русского мужества не золото, не железо, да и не версты решают — человек.
Мы знаем силу Германии, выучку ее генералов, исполнительность ее солдат, оборудование ее заводов. Мы знаем, что немцы — в Париже, в Афинах, в Осло. Мы знаем, что немцы были на Волге и что они на Донце. Но сила Германии не может вызвать уважения: это сила машины. Взятый в отдельности, немецкий солдат малодушен и достоин презрения.
Это было в Ростовской области. Немцы отступали. Они оставили заслон в деревне Ново-Спасовка. Двадцать восемь немцев, во главе с обер-лейтенантом Гербертом Подлисом, должны были во что бы то ни стало задержать продвижение нашей части. Немцы занимали выгодное положение. У них были два пулемета, автоматические ружья, гранаты. Они замаскировались в бурьяне.
17 февраля связист Ласточкин случайно напал на засаду. Он подозвал ветфельдшера Козлова и ефрейтора Бельцова: «Немцы!..» Козлов и Бельцов повернули к бурьяну. Немцы начали стрелять, убили лошадь Козлова. Подоспели три артиллериста, гвардейцы Лазарев, Кочейкин и Заряжко. Завязался бой. Пять немцев были убиты. Тогда обер-лейтенант и двадцать два солдата подняли руки. Они сдались шестерым русским, двадцать три немца с двумя пулеметами, с солидными автоматами и с заячьими сердцами. Они знали, что германское командование рассчитывает на них: «задержать продвижение русских». Но много воевавшие, много грабившие и много измывавшиеся над беззащитными, они не умели одного — стоять до конца.
