Выболело сердце родительское, уж и так и эдак к парню приступали, все без проку; отправили к дядьке на Колыму, где тот пристроил несчастного в школу, а и месяца не прошло, затосковал парень люто и молит дядьку со слезами: "Отправляй назад, а то пешком уйду. Не могу без нее…" Присушила, ведьма… Мужнин грех на крыльце отрясается, а жена в избу несет, вот заугольника и принесла в подоле, после чего учительские родичи смирились, а капитан Меринов рукой махнул — не убивать же.
Как вернулся учитель, так и сошлись, поселились в квартире, которая досталась парню от родителей, к двум дочкам прибавился парнишка. Пока любовничали, все ладом шло, а как сошлись, семьей зажили, как пошли пеленки, распашонки, нуждишка прижала, любовь-то и пошла на убыль. А че-
рез год-другой и вовсе зачахла в пеленочном быту, словно и не цвела дерзко, буйная. Нашла коса на камень, помаялись да и разбежались, а капитан Меринов…вернее, Павел Семкин… принял блудную жену, да еще и с довеском, учительским сынком, недавно отнятым от титьки. Можно понять набожного: закрой чужой грех — Бог два простит, но Павла…
Парнишонку усыновил — не виноват малый, что мамка его в подоле принесла, от алиментов напрочь отказался, видеться сыну с бывшим папашей запретил — незачем парнишку тревожить, слава Богу, не успел и запомнить его. Сошелся Павел с лихой женушкой…не башмак — с ноги не сбросишь… но семейная жизнь, охромевшая на левую бабью ногу, брела уже безрадостно, ни шатко, ни валко, вроде и вместе тесно, и порознь худо; ревность томила мужика и не отпустила из скребущих душу когтей и поныне, когда ребятишки выросли, разбрелись по белу свету. А учитель из военного городка укочевал, обвенчался с ровней, да и потихоньку стал забывать чаровницу, но по сыну тосковал, пока тоску не заслонили свои чада, урожденные в законе и венце.
— Вот так, братуха, они и жили: спали врозь, а дети были, — Павел с горьким вздохом завершил историю капитана Меринова — поведал, бедо-лажный, свою лихую судьбинушку.
— Да-а, нынче, Паша, сплошь и рядом семейная жизнь — одна видимость. Как старики говаривали: сбились с праведной пути, и не знам, куды идти. Лучше уж махнуть на все рукой, хрен с ей, с такой житухой-завирухой. Завей горе веревочкой и живи. Вот случай… Бредет мужик по селу, унылый, едва ноги волочит, а навстречу — поп сельский. Глянул поп на мужика и спрашивает: "Что стряслось, сыне? На тебе же лица нету — краше в гроб кладут… " — "Горе у меня, батюшка, вернее, два горя: баба гуляет, а я в постель мочусь… " — "Да-а, беда-а… — согласился поп. — А как твоей беде подсобить, ума не приложу. Был бы ты верущий, так помолился бы у святых Петра да Февронии о честном браке, у Пантелеймона-целителя о здравии, а коль без Бога и царя в голове, так не вем, что и присоветовать… " Бредет Федя дальше, встречь ему старуха-ворожейка. "Попей-ка, — говорит, — снадобья от тоски… " Ну, мужик и начал пить старухино зелье… Через месяц опять с попом встретились: мужик идет, хохочет. Поп и спрашивает: "Ну, что, Федя, жизнь наладилась?" — "Наладилась, батюшка". — "Баба не гуляет?" — "Гуля-ает, батюшка… Дак они же все блудни, чо с их возьмешь… " — "А в постель не мочишься?" — "Мочу-усь, батюшка. Пуще прежнего. А ничо страшного, матрас раскину на заплот, подсушу… "
— Короче, идиотом стал… А капитан Меринов водочкой отпился, едва
не спился… Чуть из армии не турнули. Очнулся, за ум взялся, с пьянкой завязал, а тут и старость не за горами… Браки, Ваня, бывают по расчету и по залету, когда у гулящей девы брюхо нос подопрет, а у Меринова — по любви. Но любовь была, да сплыла… — Павел закручинился, потом тряхнул головой и вдруг запел: — Жить без любви, быть может, просто, но как на свете без любви прожить?… А я, Ваня, когда мы с парашютистами пожар тушили, пацанами еще, я ведь по уши влюбился в ту парашютистку. Помнишь Таню?… По сей день не могу забыть…
— Какая, Паша, любовь?! Какая любовь?! Собачья сбеглишь, похоть. Любовь — это… Бог…
— Бог ли, не Бог ли, я, Ваня, не боговерущий, но любовь и без Бога любовь… Вот ты, Ваня, говорил, семейная жизнь нынче сплошь и рядом наперекосяк, а почему? Потому что без любви?…
— Любовь без Бога, говоришь?… Вот от такой любви собачьей и все бракованные браки, и вся семейная жизнь кобыле под хвост. Как ты сказал-то, женятся по расчету да по залету. Из похоти еще… Круг ракитова куста обвенчались, а завтра разбежались. Или уж ребятишек ради живут, друг другу кровушку пьют. А раньше, Паша, в церкви венчались, да-а. Божий венец принимали, значит, с Божьего дозволения и благословения. И оставит человек отца и мать, и прилепится к жене своей, и будут два одной плотью. Что Бог сочетал, того человек не разлучает. Почему и жена — богоданная, муж — богоданный, они друг другу — дар Божий. Муж для жены был и возлюблен-
ный брат во Христе, и отец — за мужика завалюсь, никого не боюсь, — а уж потом… потом, Паша, мужик для утехи и потехи. И жена для мужа: и сестра во Христе, и мать, а потом уж утеха. Да и то лишь для продолжения рода… Вот и жили по-божески, по-русски. Не в загсах, на небесах, Паша, венчались… А если у нас сплошь и рядом невенчанные браки, значит, Паша, в блуде живем, и детей в блуде зачинаем. Что уж тут плакать и рыдать, рубахи до пупа рвать… Какая там любовь, Паша?! Любовь у русских — любовь к ближнему и Богу. А жену жалели, и жена жалела мужика. Жалью жили… Недаром же песня такая была, девичье страдание: "Закатилось красно солнышко, не будет больше греть. Далеко милый уехал, меня некому жалеть…"
— Ну, Ваня-а, язык у тя подвешен. Молотишь… Студентам мозги пудришь… Ишь как, соловей, распелся про любовь да жизнь семейную. Но поешь-то, Ваня, одно, а творишь-то другое.
Иван вздохнул, обреченно и отчаянно покачал головой:
— Каюсь, сапожник без сапог. Как сказано о фарисеях: поступайте по словам их, а не по делам их. Не все, Паша, вмещают Слово Божие, но кому дано…
— Ясно, что дело темно… Вот почему я сомневаюсь в вашем брате, богомольце, вчерашнем комсомольце. Одной лапой крест кладут, другой под себя гребут. И юбку не пропустят… Раньше в партию лезли, а теперь в церковь гужом прут — выгодно. Батюшки на таких джипах рассекают — ну прямо крутизна! А на какие шиши живут?! Дураки навроде тебя несут… Видал я их в гробу, таких батюшек.
— Не все батюшки такие, есть и хорошие.
— А хорошие — в хороших гробах.
— Обозлился ты, Паша, в армии. Вот тебе-то к батюшке и надо, чтоб на душе полегчало. Баня, говорят, тело правит, а церковь — душу. А таких батюшек, которых ты матюгаешь, их, может, раз-два и обчелся. Да батюшки могут быть какие угодно, но Бог-то не умалится от этого… И женок-то мы зря костерили — они, поди, ближе к Богу, чем мы, мужики, сколь они настрадались от нас, кобелишек. Одно счастье — дождь и ненастье…
— Да, Ваня, одна холера, что мужики, что бабы. Коль уж сбились с пути…
Павел, кряхтя и потирая поясницу, поднялся, разживил костерок, подкинув багрового лиственничного смолья, плотнее сдвинув кедровые сухостоины, уложенные в кострище веером, — таежной надьей; трескучие искры посыпались в ночные небеса, потом заиграло пламя, обнимая желтоватую древесную плоть.
Привалившись поближе к огню, Павел задремал. Из черных кедровых вершин взошла багровая луна, и привиделось Ивану: из темно-синего неба, усеянного звездным житом, народился лик Царя Небесного; милостиво и горько взирал Спас на стареющего служаку, а тот, сомлев в сухом жару от пылающих сухостойных лиственей, так бурливо, с присвистом и горловым клекотом захрапел, мертвый пробудится; при этом еще и бормотал спросонья то армейское: "Не стой у командира спереди — саданет, у коня сзади — лягнет", а то клялся в любви до гроба… а кому, Иван не разобрал. Прихватив котелок, поволочился к реке, переваливаясь через сырые замшелые валежины, заплетаясь в чушачьем багульнике, падая и плача о пропащей судьбе.
С горечью глядел Царь Небесный на грешного мужика, но вроде еще не начертав смоляной крест на его душе, ибо праздник в небесах, когда грешник плачет. И вдруг… рече Спас Милостивый с белесых лунных небес: "Доколе гнить будешь во гноилище греха, в узилище порока? Доколе будешь беса тешить?… " Упав на колени перед рекой, омыв лицо в студеных струях, истово перекрестился на призрачно-голубые в ночи, снежные гольцы, с востока подпирающие небо, взмолился Царю Небесному…
Горная река, слетая с отрогов Саянского хребта, гудела в омутах, серебристо и синевато сверкала на перекатах и, говорливая, страстно ликовала, неутешно плакала в призрачно-белой ночи, утробно бурчала, старчески ворчала, и вроде нет-нет да и явственно в говоре и плаче реки слышались ру-сальи голоса.
КОГДА ПОД ОКНАМИ ТУМАНЫ…
* * *
Когда под окнами туманы, Как белый плат, колышутся, Уходят в прошлое Иваны — Там им полегче дышится.
Там во широком поле кони. Леса стоят под небеса, Судьба у каждого в ладони, А враг, как враг — глаза в глаза.
