Мы умалчиваем о них, потому что механизм и последствия катастрофы были, правда, более сложными, чем в этом представлении, но размеры были в точности такими. Баланс выглядит так. Из имевшейся в мезозое массы разновидностей животных человек не мог возникнуть, потому что масса эта представляла собой капитал, вложенный в виды неспособные к антропогенезу. Инвестицию (как, впрочем, всегда в эволюции) нельзя было перенаправить. Капитал этот пропал, а новый начал возникать из распыленных по Земле уцелевших остатков жизни. Этот новый капитал размножился затем до зарождения гоминидов и антропоидов.
Если бы огромная инвестиция эволюция в tecodontia, saurischia, ornitischia, в этих динозавров, а также в rhamphornyhoidea и pterodactyloidea не окончилась большим крахом 65 млн. лет назад, млекопитающие не овладели бы нашей планетой. Мы обязаны нашим возникновением этой катастрофе. Мы возникли и размножились до миллиардов, потому что миллиарды других существ вымерли. В точности это и означают слова The World as Holocaust[15]. Однако, уголовное расследование, проведенное наукой, дошло только до признания случайной виновности нашего вида — и то, виновности опосредованной, хотя и обязательной. Не метеорит нас создал: он лишь открыл дорогу для массовой смерти, которая опустошила Землю и, тем самым, расчистил место для последующих проб эволюции. Оставим открытым вопрос, мог ли без метеоритной катастрофы появиться на Земле разум в иной, чем наша, не человекообразной, не антропоидной ипостаси.
Там, где нет Никого, и, тем самым никаких чувств, доброжелательных или враждебных, ни любви, ни злобы, нет также никаких намерений; не будучи ни Лицом, ни творением какого-нибудь Лица, Космос не может быть обвинен в намеренной пристрастности в своей деятельности: он просто такой, какой есть, и действует так, как действует: очередные творения он осуществляет через деструкцию. Одни звезды «должны» разрываться и распадаться из-за взрыва, чтобы возникшие в их «ядерных котлах превращений» тяжелые элементы могли распылиться и дать — миллиарды лет спустя — начало планетам, и, следовательно, иногда и жизни. Другая Сверхновая «должна» подвергнуться катастрофической деструкции, чтобы сжатые такими взрывами облака галактического водорода сконденсировались в солнцеподобную, долговечную звезду, ровно и спокойно обогревающую свою планетарную семью, также обязанную своим возникновением катастрофам. Должен ли, однако, и разум также быть зачатым в уничтожающем катаклизме?
Двадцать первый век не отвечает определенным образом на этот вопрос. Он будет собирать следующие вещественные доказательства, творить новый образ мира как собрания случайных катастроф, управляемых точными законами, а в затронутом здесь критическом вопросе окончательной ясности не достигнет.
Он развеет, по правде говоря, слишком много иллюзий, по сей день процветающих в науке. Так, например, установит вне всякого сомнения, что большой мозг в общем случае не равняется большому уму. Такой мозг является необходимым, но недостаточным условием его возникновения. Исключительный ум, которым якобы наделены дельфины, так как их мозг действительно больше и гораздо сложнее, чем человеческий, тот разум дельфинов, о котором столько написано в наше время, приходится отнести к сказкам. Конечно, этот большой мозг был необходим дельфинам как оружие адаптации, чтобы они могли эффективнее конкурировать в той самой океанической среде с очень «глупыми» акулами; этот большой мозг сделал возможным для дельфинов вхождение и пребывание в биологическую нишу, уже занятую миллионы лет хищными рыбами — но ничего более. Тоже самое и относительно шансов развития разума у пресмыкающихся при отсутствии мезозойской катастрофы — ничего нельзя заключить.
Эволюцию всех животных (за исключением некоторых паразитов) отличает медленный, но почти что безостановочный рост невральной массы. Если бы, однако, этот рост продолжался в течение многих сотен миллионов лет после мелового, триасового и третичного периодов и т. д., то он также не гарантировал возникновения разумных ящеров.
Издырявленные кратерами поверхности всех спутников нашей планетарной системы — это как бы фотографии прошлого, застывшие образы начала той системы, которое тоже было творением посредством разрушения. Все тела кружили вокруг молодого Солнца по, зачастую, пересекающимся орбитам, и, следовательно, происходили их столкновения. Благодаря таким катастрофам увеличивалась масса больших тел, или планет, и одновременно исчезали из системы тела с небольшой массой, сливаясь с планетами. Я уже ранее говорил, что около 4,9 млрд. лет назад Солнце со своей планетарной семьей вышло из бурного пространства галактической спирали и плыло в спокойной пустоте. Это, однако, вовсе не означает, что внутри Солнечной системы было в то время тоже спокойно. Внутренние столкновения планет с метеоритами и кометами еще продолжались, когда жизнь начала рождаться на Земле, и, кроме того, из спиральной ветви не выходили как из дома на улицу; радиационная и звездная плотность не обрываются внезапно в одном месте. Земля в первом миллиардолетии своей жизни все еще постоянно подвергалась ударам Сверхновых, по правде говоря, достаточно удаленных, чтобы они могли истребить жизнь и превратить ее в мертвую планету. Это, приходящее со звездных расстояний, жесткое излучение (рентгеновское и гамма-излучение) было одновременно фактором и деструктивным и конструктивным, так как ускоряло генетические мутации праорганизмов. Некоторые насекомые в сто раз менее чувствительны к убийственному действию радиоактивности, чем позвоночные животные. Это, собственно говоря, более удивительно, если учесть, что принципиальная структура наследственной субстанции всех живых организмов одинакова, а отличаются они друг от друга не более, чем строения разных культур, эпох и архитектурных стилей, возведенные из кирпича и камня. Строитель всегда один и тот же, те же самые силы соединяют и спаивают целое.
Разницу чувствительности к убийственному ядерному излучению не должны вызывать какие-нибудь чрезвычайно отдаленные во времени события: это были, вероятно, катастрофы эпохи, в которую, около 430 млн. лет назад, возникли пранасекомые, а точнее их предки. Не исключено, однако, что нечувствительность некоторых органических форм к радиации, смертельной для большинства других, возникла миллиард лет назад.
Итак, дойдет ли в наступающем столетии до воскрешения теории, развитой французским палеонтологом и анатомом Кювье около 1930 г. и названной катастрофизмом? Согласно этой теории процессы геологического масштаба такие, как горообразование, изменение климата, возникновение и исчезновение морей, были переменами бурными и быстрыми, т. е. планетарными катастрофами. В дальнейшем, в середине XIX в., эту теорию развивал ученик Кювье, д'Орбиньи (d'Orbigny); органический мир Земли должен, согласно этой теории, многократно погибать и возникать заново в актах творения, следующих друг за другом. Это соединение катастрофизма и креацеонизма свела в могилу теория Дарвина. Однако, это было преждевременное погребение. Катастрофы наибольшего масштаба, т. е. космического, являются неотъемлемым условием эволюции звезд, а также эволюции жизни. Альтернативу «либо разрушение, либо творение» создал человеческий разум, навязав ее миру с самого начала нашей истории. Эту категорическую исключительность уничтожения и сотворения человек понял со всей очевидностью, пожалуй, тогда, когда он осознал свою смертность и противопоставил её воле жизни. Это противопоставление является общей основой тысяч культур, и его можно обнаружить как в самых ранних мифах, легендах о творении и религиозных верованиях, так и в возникшей десятки тысяч лет позднее науке. Как вера, так и наука наделяли видимый мир свойствами, устраняющими из него слепой, невычисляемый случай как виновника любого происшествия. Обычная во всех религиях борьба добра со злом не в каждом вероисповедании кончается триумфом добра, но в каждом установится — хотя бы как фатальность — порядок бытия. В порядке всех вещей лежат как сакральное так и профанное. Поэтому случая как наивысшей инстанции бытия не было никогда ни в одних верованиях, потому и наука так долго противилась признанию его существенной и невычисляемой роли в создании действительности[16].
Верования людей можно поделить на скорее «доверяющие» миру и скорее «упорядочивающие» мир, который они застали. Первые обещают Воздаяние, Избавление и Подсчет грехов и заслуг, увенчанный на том свете окончательным отмериванием справедливости, и, тем самым, пристраивая к несовершенному миру совершенное продолжение. Пожалуй, собственно такому удовлетворению наших притязаний по отношению к миру обязаны эти веры своим многовековым существованием, и именно оно сконцентрировано в закрепленной поколениями догматике.
