“Наш современник” — часть моей литературной судьбы, а так как вся моя жизнь принадлежит литературе, то “Наш современник” — моя судьба.
Великий Викулов напечатал мои “афганские рассказы” в момент, когда я был демонизирован либералами, и “Наш современник” в этот мучительный момент пустил меня в большой, намоленный дом русских писателей. После краха СССР у русских людей почти не осталось оплота. Началось великое Либеральное Иго, когда палачи убивали русскую культуру, глушили русскую память, называли “фашистами” русских писателей. Я бы задохнулся от удушья, зачах от тоски, если бы не “Наш современник” Куняева, печатавший мои романы: “Ангел пролетел”, “Последний солдат империи”, “Красно-коричневый”, “Чеченский блюз”, “Идущие в ночи”.
Я отношусь к “Нашему современнику” как к алтарю, перед которым буду молиться до скончания дней.
ВИКТОР ЛИХОНОСОВ ЗАПИСИ ПЕРЕД СНОМ
1984
12 октября. Декада советской литературы на Ставрополье. Вечер в драматическом театре. Сидел с делегацией писателей на сцене, рядом со скульптором Аникушиным. В зале на балконе транспарант: “Да здравствует вечное единение советской литературы с великой партией Ленина”. Речи пустые. Всюду выступают одни и те же писатели.
13 октября. Группа N 6 во главе с В. П. Астафьевым. Едем в Александровский район. С нами Мария Семёновна (супруга Виктора Петровича).
Каждым мгновением надо дорожить. Проснулся в гостинице в 6.45. Заходит В. П. Астафьев. “Иду звать на завтрак”. Мария Семёновна в хорошем настроении. Вот они в коридоре. “Ещё одно моё утро на земле” (Бунин). Миг. Буду вспоминать. Всё пройдёт, всё кончится. А нынче мы были вместе.
Едем. Сабля — родина А. Солженицына. Подъехали в шестом часу вечера. На краю гнется ручеёк (речечка). Дедовский дом о шести окнах (фасад). На конце села речка чуть шире, но все равно ручеёк. В тот час, когда мы проехали это местечко, чем жил он там, в Америке, какую страницу писал? Была там ночь. Мы весь день говорили до этого: “В чайную зайдём”, то есть остановимся напротив знаменитого дома. Но чайной уже не было.
— Выходить не будем, — сказал В. Астафьев.
Было ощущение, что мы заезжали далеко-далеко, в глушь.
18 октября. (Пятигорск). Купил книгу Л. А. Авиловой. Только полистал и говорю: как всё изменилось! И по-прежнему кажется, что они были выше и лучше нас.
На банкете в ресторане “Машук” приехали с митинга в память М. Лермонтова. В фойе ждали приглашения к столам. Как оказалось, писателям, только что говорившим о правде и нравственности, было не всё равно где сидеть: хотелось и на банкете быть поближе к президиуму. Заведующая отделом культуры то и дело водила кого-нибудь из фойе к столу и указывала хорошее место. Начались тосты. И тосты тоже были расписаны по порядку. Сказать нечего. Каждый старался что-нибудь придумать. Никто никого не слушал.
Никак не могу забыть этого убожества. Душа моя всё-таки никогда не дремлет. Что-то смущало её, отчего-то страдала она, скучала, чем-то была унижена. Что же, отчего, чем? Во всем было заметно убожество, распад и разлад личности, отсутствие подлинности, ума, игры воображения, задумчивости и совести. Иногда я думал: окажись какой-нибудь умный юноша в зале, послушай он эту пустую компанию титулованных писателей — что он мог вынести для себя? Что могли подумать о нас люди во время митинга у памятника М. Лермонтову? Я прожил жизнь в провинции, я меньше москвичей видел и слушал выдающихся умниц, но мне было теперь стыдно. Российские дни литературы нигде, может быть, особой высотой не отличаются, но на этот раз они пустотой превзошли все. Не знаю, что чувствовал в этой компании В. П. Астафьев.
А что делает сейчас матушка? Натопила печку? Попила чайку? Уснула перед телевизором?
20 октября. Читаю Л. А. Авилову. 1918 год. Пишет в дневнике о невзгодах: холод, сидит в двух халатах; выселяют из квартиры, потом милуют, но… уплотняют; дров нет, целый день думает о том, чем кормиться; “душа исполняется благодарности” за то, что ещё вчера было простым пустяком. Читаю и думаю: вот то, чего не суждено было узнать Чехову: испытать на себе и узнать про незавидную судьбу своих родственников, знакомых и любимых, ничего про ненастное время, которое ожидало всех впереди, про всю Россию. И поневоле возвращаешься в их молодость, в покой и благополучие. В то счастье, которое никто не мечтал утратить даже в страшные часы уныния и нытья (подобно героям чеховских пьес). Ушедшие ничего не знали в своих селениях праведных. Любая строка в дневнике Авиловой ведёт мои мысли назад: а как было при Чехове!
10 декабря. Получил 1-й том А. Н. Майкова.
Карамзин:
Вхожу ли в старый Кремль, откуда глаз привольно
Покоится на всей Москве первопрестольной,
В соборы ль древние с гробницами царей,
Первосвятителей; когда кругом читаю
На досках их имена и возле их внимаю
Молитвы шёпоту притекших к ним людей,
И место царское, и патриарший трон,
А между тем гудит Иван Великий,
Как бы из глубины веков идущий звон, -
Благословением душа моя объята,
И всё мне говорит: “Сие есть место свято!”.
И т. д.
…Вот они были русскими писателями. Всё с тех пор разрушено. Родное чувство утеряно. Русские ли мы?
1985
7 февраля. Становится не по себе от мысли, что когда-то там, где ты спал, обедал, читал и писал, будут жить другие люди со своими порядками, вещами…
20 мая. Ростов-Дон, гостиница “Ростов”, N 557.
Приехал в 7.15 поездом Новороссийск-Ростов, вагон 13. Ехал с военными. Ночью просыпался, видел в створку колёса вагонов, угол станции, свет со столбов. 13 лет не был в Ростове — с тех пор, как навещал Петра Герасимовича Прилепского (донского казака, вернувшегося на родину из Парижа после 56-го года, воевавшего в “волчьей сотне” А. Шкуро). В Союзе писателей встретил Конст. Ив. Прийму, уроженца станицы Ахтанизовской (рядом с Пересыпью). Его отцу Ивану наказный атаман Бабыч дал какое-то вознаграждение за стихи, которые он присылал в Екатеринодар с турецкого фронта. Вечером я сказал Константину Ивановичу, что моя мать живёт в Пересыпи.
— Пересыпь! — воскликнул он. — В старое время забрасывали в море волокушу, а потом пятнадцать волов тащили пять тысяч пудов красной рыбы. А гирло было метров до двухсот. В Ахтанизовской, как выедешь на край, и там, где гора Бориса и Глеба, низина, сады были — это называлось турецкие бани, а кругом огорожа и дверцы, вода войдёт с лимана, всё заливает, а потом берёшь вилы — так вот такие сазаны были, золотистые, шо и у Шолохова в “Тихом Доне”.
— А церковь в Ахтанизовской?
— Я её и сносил. Командовал; теперь приеду, стану на землю та крещусь: “Господи, прости меня”. Какой же я дурак был! Двадцать пять волов пригнал — кресты стаскивать! Думал же, что так лучше для новой жизни…
Весь день я был растроган разговорами о Шолохове. Не стало его год назад. Константин Иванович знал о нём много; меня особенно интересовало неизвестное о матери Шолохова. “Дом в Вешенской” — так называется публикация И. П. о гибели матери. В чужом месте, едва останусь один, чувствую себя горьковато, сиротливо. Пошёл на улицу Горького искать дом 76, где жил Пётр Герасимович и откуда уехал он умирать (не знал этого) в Ленинград. А там уже высокие недостроенные дома-столбы. Где была та хата? Не пойму. Купил “Вечерний Ростов” и долго-долго впивался в фотографию 30-х годов: Шолохов на крылечке своего дома с семьёй и родными. Чувство такое: хотел бы побыть с ним.
На научной конференции в Доме политического просвещения, где выступали Ю. Жданов, А. Софронов, А. Калинин, П. Палиевский, Ф. Бирюков, И. Ста-днюк, А. Хватов, Р. Ахматова; полюбившийся мне ахтанизовец К. Прийма, которого я подозревал в тайном тихом сочувствии белым казакам, вдруг сказал: “Тихий Дон” нёс великие идеи Октябрьской революции”…
…Все, кто считался приближенным к Шолохову, улетели после обеда у Марии Петровны в Москву — на завтрашние торжества в Колонном зале. Если бы Шолохов был жив, тьма писателей и филологов просилась бы в Вешенскую. Теперь хотелось… показаться правительству, членам Политбюро.
…Я не помню, в каком доме жил три дня в 1957 году.
1986
22 октября. Москва. Гостиница “Москва”, номер 608, тел. 293-61-42. Ночь. Сижу перед зеркалом один. Верстка романа “Наш маленький Париж” будет только в конце ноября. Сижу, думаю: почему?*
Днём пленум правления Союза писателей РСФСР. Тема: “Дружба народов — дружба литератур”. В президиуме сидят люди, “хорошо знающие народную жизнь”. Скучно. Докладывает С. В. Михалков. Справа от меня О. Михайлов и С. Боровиков (из Саратова). Я пишу Боровикову записку: “Серёжа! “Волга” направила русло в сторону от наших жилищ, между тем у меня в номере 608 вино течёт в правильном направлении”. Передаю записку С. И. Шуртакову: “Семён Иванович! В эпоху ускорения развивается ли антикварная книжная промышленность? Есть ли редкие трубы, запчасти?”. Ответ: “Есть и трубы, есть огни и воды, но поиски всего этого требуют и времени, и… ещё кое-чего”.
