В этой школе продержали Леху недолго — один день всего. Назавтра повезли куда-то в тыл.
Когда боль после тряски отпустила, и смог он различать предметы, оказалось, что находится Леха в комнате. У двери — мужики с автоматами. И здоровый один среди них, как-то особенно бородатый — сразу видно что главный. Глянул на Леху: «Больно?». Больно. Что-то сказал по-своему и ушел. Через какое-то время появился врач, стал осматривать рану. «Знаешь, кто это был?» — спрашивает. «Нет, не знаю». «Это Шамиль Басаев, наш командир». И вот там, в штабе у полевого командира Шамиля Басаева, глядя как врач боевиков бинтует ему ногу, окончательно понял Леха — не будут его резать. Принял почему-то Басаев такое решение.
— Басаев на меня произвел впечатление… Ну, не знаю, обычный мужик. Вот придут сейчас какие-то левые люди и начнут убивать наших родственников, ты ведь тоже возьмешь автомат и тоже пойдешь убивать, правильно? И они также. К этой войне относятся так — не лезьте на нашу землю, Россия хочет установить свои порядки, мы и воюем. «А на фига на Дагестан пошли?», — спрашиваю. Они не смогли мне на это ответить. «Да вы, говорю, триста лет воюете, не работаете, ничего не делаете». «Ты поговори нам тут, сейчас доумничаешься» — за нож сразу… Да — гады, козлы, сволочи. Но один вот принес мне сигарет. Второй ночью, когда я лежал, принес мне бутылку коньяка — болит, он видит же. «Пей, говорит, легче станет». Я говорю — я три дня не ел ничего, сейчас сблюю вам, вы меня прирежете. Он принес лепешку и пару сосисок — смотри только моим ничего не рассказывай. Боевиков я ненавижу — они убивали моих друзей. Но они и оставили мне жизнь… Я даже не знаю, у меня путаются мысли, осуждать их или что. Я научился прощать.
Из этого штаба, опять же по приказу Басаева, перевезли Леху в Грозный, в городскую больницу, где на излечении находились раненные боевики. И здесь случилось второе чудо — чеченцы Леху прооперировали, собрали ему ногу и даже… поставили аппарат Илизарова!
— Наркоза у них не было, начали резать на живую. Я минут пять-десять орал, потом вырубился. Проснулся — на ноге стоит аппарат Илизарова…
Жил Леха в этой больнице в уголке, как кошка. И относились к нему как кошке — надо раз в день покормить, кинут кусок хлеба и кружку воды — и опять забудут. Убивать не убивали, но и радости от Лехиного присутствия здесь тоже никто не испытывал — враг все-таки, понятно.
Но лечить лечили. Три раза в день приходила медсестра, делала уколы, бинтовала.
Однажды когда она привычно-равнодушно воткнула ему в задницу шприц, сказала как бы между делом — это последний укол. Леха даже обрадовался: кому охота задницу-то дырявить? Медсестра посмотрела на него как-то странно, сказала, что, сколько оплатили, столько и вкололи, и ушла. И стало от этого взгляда Лехе как-то не по себе — показалось ему, что понял он её мысли: у нас тут, мол, свои от столбняка-гангрены загибаются, а мы лекарства тебе отдаем.
А может, и не думала она ничего такого, может, это он только об этом думал, а ей и вправду нет разницы кого лечить — своих ли, чужих ли, черноволосых ли, русых ли… Ведь сказал же врач, что у них на всю Чечню всего три аппарата Илизарова, а отдали один Лехе. И медсестра эта — помогает же ему иконку от боевиков прятать. Не сдает.
И стал после этого разговора Леха как-то по-другому ощущать себя в больнице — и не забитей, как, казалось бы, должно было быть, а… более ответственно, что ли. Понимать, наверное, что-то начал. Не он же начал эту войну, в конце концов. И не они.
— По моим подсчетам, я в том бою убил человек десять. С зэушки пару домов раскрошили. Один дом я сам лично раскрошил, в нем человек десять бегало. От него только щепки полетели — чего там, если за четыре секунды сто снарядов вылетает, двадцать три миллиметра. Уже никто не бегал. Всех десятерых я на себя не беру, но человек пять точно. И потом из автомата человека четыре. И они знали, что это моя работа. Сами мне сказали… «Вот, ты наших братьев убивал» «А вы, говорю, моих. Это война». «Ты такой-сякой». «Ну, вы-то, тоже, говорю, такие. Чем мы отличаемся друг от друга — ты солдат и я солдат, нам приказали мы и идем»… У них есть разные группы. «Индейцы», например. Вот представь, ты вышел в огород, а в этот момент в дом бомба упала. И вот ты стоишь в трико и с лопатой и смотришь, как горит то, что секунду назад было твоей семьей. Этим людям терять уже нечего, они, пленных не берут вообще. Мне «чехи» сами говорили — повезло, что ты попал к нам, к Басаеву именно, в нормальную, так сказать, банду. «Индейцы» тебя бы на месте прирезали, сначала поиздевались бы — уши, член, а потом прирезали. По их рассказам, они тех сами побаиваются. Может я и ненавидел бы сейчас всех подряд, ходил бы по городу — а чурка, взял бы и прирезал. Но они вели меня со мною так, что я не возненавидел их. Бандиты, гады… Но проявили сочувствие. Зарядили меня этим. Че, говорят, вас убивать — вы ж бараны, вам сказали, вы и поперлись как дураки. Мы вас сейчас не убиваем. Мы в руки, ноги стреляем, чтобы дома на вас смотрели и думали. Мож, меньше народу пойдет. Лучше б ты в армию вообще не пошел. «Нас, говорю, за это сажают…» «Ну и что? Отсиди! Зачем ты сюда пришел! Щас мы тебя зарежем, а так отсидел бы, вышел и живой был бы». Ну, тут я уже не нашелся что ответить — тоже ведь правильно.
На следующий день в больницу опять приехал Басаев. Проверял своих и к нему зашел. На этот раз был с ним еще и Хаттаб — этого Леха уже знал в лицо, по телевизору видел. Булочек привезли, сока. «Что, болит?» Болит. «Давай принимай мусульманство, мы тебя вылечим. У нас вот десантник бывший на «Мерседесе» ездит, мы ему валютой платим. И тебе платить будем». Леха даже опешил — не ожидал он такого поворота. И ведь никак не сообразишь, что ответить — они же слова «нет» не понимают. Решил снова дурочку включить, а там видно будет. Так и так, надо, мол, на ноги сначала встать, а там посмотрим. Да и вообще — что такое ваше мусульманство, с чем его едят? Знать же надо. Расскажите.
— Начинают рассказывать — час, два. Пить нельзя, курить. Пить нельзя, а все колются. И пока рассказывают, сами забывают, что меня хотят завербовать. Ну вот, понял? Понял. Ну ладно, думай. И уходят. Ширвани хотели назвать — моего врача так звали.
Приходил в госпиталь и русский мужик лет сорока пяти. Рассказывал, что когда-то женился на чеченке. Когда началась война, оказался он перед выбором — воевать за страну, в которой ни разу не был, или за свою семью. Говорил, что есть в рабстве и другие солдаты. Работают, а их за это кормят. Где, сколько человек, так и не сказал, но, по Лехинным ощущениям, находилось тогда в плену человек пятьсот. А может и больше. Держали их партиями по два-три человека, продавали между собой. И с первой чеченской там остались люди и те, кого между войнами похитили, и со второй уже были. Что с ними стало, когда боевиков даванули в горы, Леха так и не узнал.
После отъезда Басавева стали Лехе опять делать уколы. И провели на ноге еще три операции.
В этой больнице он и пролежал оставшиеся полтора месяца плена. А потом в его жизни появился еще один чеченец. Леха сразу его приметил — одет цивильно, на боевиков не похож и ведет себя по-другому. Чеченец этот сам подошел к нему, представился: Ваха Мутузов, из Москвы. Оказалось, что у него в тюрьме сидит брат и Ваха хочет купить на обмен пленного русского.
— Он приехал к Басаеву — так и так, хочу купить у тебя пленного, лучше раненного, еще лучше взятого в бою. Тот говорит: «Бери вот этого — Лешку. Сержант. Нога разорвана, рука разорвана, свои его бросили, мы подобрали — хороший экземпляр, короче». Ваха и купил. Он мог купить другого, а купил меня…
Вывозили Леху на машине. На границе с Ингушетией была пробка, беженцы валили толпой. Боевики втихую подошли к окошку КПП о чем-то там договорились, и их вместе с Лехой провели в обход кассы. Так, минуя все блокпосты, с вооруженной бородатой охраной и доехали до самой Назрани.
— Наши должны были меня встретить на границе — Ваха обратился к правительству, хочу, мол, безвозмездно передать пленного, и меня там ждали — спецслужбы, корреспонденты, «Скорая». А я уже в Назрани. Подходит фээсбэшник: как ты проехал? Я говорю — я-то откуда знаю. Ну, они по рации передали — айдате, приезжайте, он уже здесь давно…
Следующие двадцать месяцев Леха провалялся в госпитале Реутова. В раздробленном бедре началась гангрена, остеомиелит, и врачи вырезали ему девять сантиметров кости. Ногу ниже колена опять распилили, снова поставили аппарат Илизарова.
Каждый день в течение этих месяцев Леха свою ногу вытягивал. Винтики подкручивал сам. Завел линеечку, блокнот и вычеркивал по миллиметру. Дембельский календарь такой у него был — не дни считал, миллиметры. А нога-то от колена отодвигается, жилы, вены, мышцы растягиваются. А больно. Но на шесть с половиной сантиметров Леха ногу себе все же вытянул.
