Газета прибавляет: «В публике, присутствовавшей на этом акте, многие соболезновали, что достопочтенный председатель комитета г. Новинский не осчастливил своим присутствием такое знаменательное событие Александрийской школы».
Для большинства читающей публики подобное «событие» представляет, в сущности, очень маленький факт, даже явление чуть ли не домашнее — и только. Мы, однако ж, попробуем, читатель, отнестись к нему несколько серьезно. Прежде всего, сам собою рождается вопрос: кто сочинил для «шестнадцатилетних» девиц такую нескладную и бестолковую «прощальную песнь»? Сперва, признаюсь, я погрешил было на г. Новинского: должно быть, мол, потому-то он и «не осчастливил события», что вздумал подшутить над ним юмористическими виршами. Но, по зрелом размышлении, мне пришлось выкинуть из головы эту догадку. Тогда я ударился в другую крайность: я предположил, что «с благодарною хвалою воздали хвалу» сами «шестнадцатилетние» девицы или, по крайней мере, одна из них. В таком случае мне оставалось только «со страхом на волненье смотреть вдаль» и думать: чему же учили в школе этих девиц и следовало ли торжествовать их выход из-под «покрова» в жизнь, где, конечно, они уже не будут «согреты любовью ихнего солнца» за подобное младенческое упражнение в виршах? Но в силу того, что я всегда стою на стороне молодого поколения и все его вины возлагаю на старших, мне и эту догадку хотелось бы выбросить вон. Так назовите же нам, пожалуйста, гг. представители Александрийской школы, настоящего творца «прощальной песни», которого я считаю вполне достойным моим соперником… по юмористическому приему. Не отрицаю, что в детстве и мне случилось подносить поздравительные стишки… бабушке; но я помню также, что их тщательно, бывало, редактировали мои домашние, чтобы не сконфузить будущего веселого поэта; при том же я никогда не рискнул бы и сам читать их публично. Мы, писатели, часто удивляемся той огромной массе бездарных и нелепых стихов, какою постоянно бывает запружена любая из наших редакций; но что же в том мудреного, если иная школа, не сумев выучить своих питомцев даже толком владеть русским языком, торжественно поощряет в то же время их детское бумагомаранье. Без шуток, я нисколько не удивлюсь, когда одна из названных «шестнадцатилетних» девиц принесет к нам в редакцию свои стихи и «младенческим гласом» попросит напечатать их… О, гг. Водеников, Попов и Эзелев! не можете ли хоть вы удержать девиц от такого бесполезного моциона?
Но я постараюсь сейчас утешить вас, г-жи бывшие воспитанницы Александрийской школы: не одни вы способны являться перед публикой с чем попало, — есть у нас и такие писатели. Вы, наверно, расхохочетесь до слез, как и мой читатель, когда я познакомлю вас со следующей выдержкой из корреспонденции г. Немировича-Данченко:
«Часа через два мы были в Пьетро — новая беда, поезд только что ушел. В станционном доме помещений нет — оставайтесь под открытым небом.
— А это у вас что такое? — обращаемся мы к начальнику станции, указывая на длинный ряд товарных вагонов.
— Быков в Крайову посылаем.
— Пустых вагонов нет?
— Нет… В одном довольно свободно, два быка там — только.
— Чего же лучше… Позвольте нам поместиться с ними.
— Вы шутите… Помилуйте, какое же это общество для вас! — зарапортовался смущенный румын.
— Нет, серьезно… А общество — ничем не хуже всякого другого!..
— Да ведь вам будет неудобно.
— Это уже не ваше дело… Доедем кое-как.
— Я не знаю, как это сделать… Какую с вас плату взять… В товарные поезда мы с веса берем.
— Мы заплатим за третий класс.
Сказано, сделано. К общей потехе кондукторов, железнодорожной администрации и прислуги — маленькое общество корреспондентов русских газет поместилось в вагон с двумя быками и одним козлом, порывавшимся к нам. Мы солидно и серьезно смотрели в глаза быкам, столь же сосредоточенно и внимательно оглядывавшим нас. Взаимно представлены мы не были, и поэтому, вероятно, можно сказать, быки не решились сразу заговорить с нами. Неловкое молчание это продолжалось всю станцию. Один из нас преспокойно спал, другой, распластавшись на животе и не обращая внимания на тряску поезда, набрасывал что-то в записную книжку, третий завел с козлом род партизанской войны, к стыду человечества, окончившейся полною победою козла. Нам было очень весело. Особенно смешили нас глупо удивленные глаза быков и шовинизм козла, нет-нет да и пытавшегося боднуть четырех туристов из-за своей перекладины… Тем не менее сближения с быками не последовало…»
Не знаю, как ты, читатель, а меня просто восторг берет от этой пикантной сценки. Необходимо заметить, впрочем, что я несколько поскупился: она растянута в оригинале еще на половину столбца с лишком; но хорошенького, говорят, понемножку… Когда у меня будет своя газета, я первым долгом приглашу к себе г. Немировича-Данченко.
— Достопочтеннейший! — скажу я ему, — я только что начал издавать газету, и средства мои пока весьма ограничены. Мне нужен корреспондент… невзыскательный. Конечно, все дорожные издержки на мой счет, но… как бы это вам лучше сказать?.. но… в видах сохранения моих интересов… позвольте мне свесить вас и отправить… в одном вагоне с животными. Мне помнится, что вы нашли однажды, что подобное общество для вас «ничем не хуже всякого другого»…
И я вперед уверен, читатель, что г. Немирович-Данченко весьма охотно примет мое предложение. Но долго еще придется ждать, пока у меня будет собственная газета. Поэтому в данную минуту я хочу вознаградить моего будущего сотрудника, по крайней мере, стихами.
БЫКИ И ЛИТЕРАТОР Современная басня
Посвящается г. Немировичу-Данченко
В вагоне как-то раз в Крайову
Везли румынских двух быков —
Конечно, без коров:
Ведь всем известно, что корову
Обидеть может бык, —
Начнет еще бодаться!
Но человек к всему привык,
Так не быков ему бояться.
Сказать наверно не могу,
По этой иль другой причине —
С быками ехал (я не лгу),
Назло приличью и рутине
Какой-то путник молодой
С биноклем, с книжкой записной.
Он был, как дома, в том вагоне
И всю дорогу хохотал.
«Кто может быть сей либерал?» —
Мычали росшие в загоне
Всю жизнь румынские быки
Друг другу… на ухо, понятно:
Ведь тоже, бестиям, приятно,
Что и они не дураки…
Когда же поезд прибыл к цели —
Как ни стеснял их этикет,
Быки спросить не утерпели:
«Кто вы, таинственный сосед?» —
Я литератор! — был ответ.
Смысл этой басни очень ясен:
Широк мир божий и прекрасен —
И с легкой Данченко руки,
При точке зрения известной,
В нем могут ехать в дружбе тесной
И литератор, и быки.
Теперь… Но нет! решительно, читатель, я не в состоянии сегодня беседовать с тобою дольше: уж очень меня смех разбирает…
Детский канкан в «Демидовке». — Соблазнительная поза мирового судьи. — Канканирующий г. Суворин. — Франт с Невского проспекта, бьющий на улице дом. — Набожность купца Егузинского. — Каприз И. С. Тургенева
«Век просвещения, не узнаю тебя!» Эта пресловутая карамзинская фраза неотвязно вертелась у меня в голове все время, когда на днях, в Демидовой саду, я смотрел на тамошнюю сцену, где подвизались в бесшабашном канкане две девочки и два мальчика, одетые в грубо карикатурный костюм. Кому принадлежит бесчестие этого нововведения и зачем публика поощряет его своим смехом и аплодисментами? Я понимаю, что нельзя запретить взрослым вести себя неприлично, — это дело их вкуса, их невежества. Но дети заслуживают большего внимания. Если от мастерового можно требовать, чтобы он не посылал своих учеников босыми в мелочную лавку, то развитая часть посетителей сада г. Егарева имеет тем большее право потребовать от него, чтобы он не оскорблял ее вкусов подобными сценками голого цинизма. Я не из пуристов, но смею думать, что публичные увеселительные сады не должны быть школами развития грязных представлений, в особенности для подрастающего поколения. Да, читатель, эти дети канканировали с совершенством, с видимой любовью. «Что же будет дальше, когда вы вырастете?» — невольно думалось мне весь вечер. Но не станем винить их, а лучше пожалеем: гнилое яблоко зависит от подточенного гнилью дерева, и да ляжет весь стыд виденного мною канкана на матерей этих бедных малюток, на публику, не умеющую отличать смешного от неблагопристойного.
А впрочем, отчего бы и не канканировать детям, когда ныне этим все занимаются? Ведь вот даже мировой судья 13 участка принимает иногда у себя в камере соблазнительные позы… конечно, в смысле его звания. По словам «Петербургской Газеты», 6 июня, при разбирательстве какого-то гражданского дела, он, заметив, что один из тяжущихся подперся руками и встал фертом, подбоченился сам и сказал тяжущемуся: «а вы этак не стойте на суде! Так стоять на суде нельзя, а в кабаке — можно». Совершенно верно, г. судья, но где же у вас логика? Почему же другому нельзя делать того, что позволяется вам? Разве вы не понимаете, что вами сделано такое же неприличие и выказан такой же недостаток уважения к тому же суду, представителем которого вы являетесь сами? Этот маленький факт прелестно иллюстрирует наши общественные нравы и привычки. Мы все хотим учить других хорошему поведению, не умея держать самих себя благопристойно и с достоинством. Если бы тяжущемуся вздумалось пуститься вприсядку, то, вероятно, и вы, г. судья, в видах вящего назидания, последовали бы его примеру. Так, по крайней мере, выходит по общепринятой логике.
