…А в Праге я прожил четыре года, и каждый раз в пивнице "У калиха" меня с порога бурно встречали возгласы: "О, Женя — русский Швейк!"
Теперь и в Москве есть пивбар "У Швейка", он даже близко от ЦДЛ, но я был там один лишь раз. Мне показалось, что Швейк тут какой-то не очень чешский, а русский он тоже вряд ли, поскольку русский Швейк — это я. Спросите в пивной "У калиха" в Праге — вам подтвердят.
Впрочем, там что-то могло и измениться, как изменилось многое вокруг нас с той поры. Помню, в последний раз я шел от Швейка домой пешком, через Вацлавскую площадь, где вершилась своя «перестройка» — "велурова революция". Надрывались ораторы, ревела толпа, вовсю работали телекамеры… Вечером я диктовал в редакцию комментарий, а к ночи в корпункт позвонил из Москвы один из новых юных вождей «Комсомолки» и уточнил: как называется революция в Праге? Я отвечал: по-чешски — велюровая, по-нашему — бархатная, а что? А то, сердито ответил он, что газета идет в печать, а у вас в репортаже — не «бархатная», а — «пархатная»! Это что — ошибка стенографистки?
Я не хотел подводить пожилую стенографистку, с которой мы долго были друзьями, и устало сказал: "Она ни при чем, это просто я пошутил. Это шутка Швейка". — "Неудачная шутка", — сказал демократ-начальник. Швейк не был его героем. А я через месяц не был собкором в Праге.
* * *
Начинались девяностые годы, начиналась новая, для многих — и для меня в том числе — совсем не ясная дальше жизнь. Но были и те, кто уже безошибочно видел, куда завел Горбачев и чем все это закончится. Один из таких людей нашел меня как-то по телефону и предложил работу в новой газете. У звонившего была отдававшая порохом фамилия Проханов, а у газеты — звонкое, четкое имя «День». Вскоре «День» появился в моей судьбе, а в «Дне» появился "Евгений о неких". Его представление (я не люблю и не употребляю нерусское слово “презентация”) было таким:
“Не мысля гордый свет забавить, но мысля свет на все пролить, читатель милый, нынче вправе ты любопытство утолить: кто мой Евгений и откуда, и как пришла к нему причуда создать из разных писем сплав — полусмешных, полупечальных, простонародных, идеальных, официальных, уникальных, когда простых, когда скандальных, отнюдь не сальных, не охальных, но и веселых, и печальных, порою конфиденциальных, оригинальных, не банальных, всегда реальных и нормальных — небрежный плод моих забав.
Что ж, мой Евгений на свободе (!), к тому же, есть и повод вроде, и мы беседу поведем не столь о неких, сколь о нем…
Судьба Евгения хранила, и чтобы он не мог скучать, ему удачу подарила — на ваши письма отвечать. Проханов, самых честных правил, ему под этот диалог в газете место предоставил и лучше выдумать не мог.
Так и читает мой Евгений неистощимый сей пакет ума холодных наблюдений и сердца горестных замет, встречает в письмах смех и слезы, находит всякие курьезы, ему и больно, и смешно — и это тянется давно…
Мечтам и годам нет возврата, но мне чем дальше — тем ясней: он любит вас любовью брата, а может быть, еще сильней. Он пишет вам — чего же боле, и Бог свидетель: в вашей воле — не расставаться дольше с ним, а мне — с Евгением моим”.
"Евгений о неких" — это уже не роль, не игра, это, как я считаю, вполне серьезная рубрика в «Дне», а потом и в "Завтра" — серьезная по задачам, по замыслу, и разве что лишь по форме, по исполнению она легче и веселее, чем все другое в газете. Моя переписка с читателями длится уже десять лет — когда интенсивно, когда с перебоями, что напрямую зависит от почты редакции, ее характера и объема… Отбираю из писем чаще курьезные, в этом же духе даю ответы, а в начале колонки и в завершении делаю некое обрамление из стихов, зачастую на мотив всем знакомых советских песен. Располагаю же это не как куплеты, а в строчку, как прозу, чтоб не терять дорогого в газете места. Когда есть порыв, настроение — делаю это легко и быстро, а если, напротив, чувствую, что вымучиваю и напрягаюсь, — на время откладываю перо. В каких-то газетах вижу в последние годы попытки печатать что-то подобное, но чаще всего это просто «хохмочки», юмор лишь ради юмора, к тому же еще сплошь и рядом на уровне то дилетантском, то просто скабрезно-пошлом. Русского смеха, увы, там нет, да и быть не может: сатирики демгазет и демтелевидения у нас по традиции «одесского» разлива.
Цитировать здесь письма и ответы из "Евгения…" я не планировал, все это было в газете и даже в отдельно изданной книжке, да и живут подобные вещи обычно так же недолго, как номер любого периодического издания. События устаревают, вослед им идут другие — о них, даст Бог, и расскажет еще мой герой на новых страницах «Завтра». Я точно знаю, что встреч с ним охотно ждут его друзья и единомышленники, и что эта неброская роль дорога и близка ему так же, как мне — все три мои, верные и любимые, главные роли: и Тёркин, и Швейк, и Евгений о неких…
Леонид Шебаршин ОСОБЫЕ ПРИМЕТЫ
Рукописи не горят. Горят издатели.
Мог бы покаяться только в одном. Грешил, но мало.
Жить еще можно, но очень уж противно.
Демократия могла бы выжить, если бы не демократы.
Русское чудо. Экономику уничтожили, а народ все еще живет.
Совет безотказности при президенте.
Министрами не рождаются. Ими становятся люди, не рожденные быть министрами.
Горбачева погубила женская черта характера — быть любимым любой ценой.
Инвалиды интеллектуального труда.
Служба государственной безнаказанности.
Время — деньги. Время пребывания у власти.
Газеты — поле врани.
В трясине потрясений.
У нас давно есть частная собственность. Честной нет.
Беспросветно светлое будущее.
Стесняясь самих себя, демократы переименовались в реформаторов.
Лицо, достойное не столько кисти художника, сколько молотка скульптора.
История реформы или хроника катастроф.
Мстят прошлому, чтобы расправиться с будущим.
Фамилий много, а имен нет.
Позиция США. Россия может быть великой державой, но только очень маленькой.
Все быстрее идет время, все медленнее — ноги.
Из будущих мемуаров: мы жили в жалкие времена, когда Горбачев и Ельцин казались крупными фигурами.
Время есть, а жизни нет.
Прыщи высокопоставленного лица.
Мы, русские, очень талантливы. Особенно евреи.
Гайдар переплюнул Сусанина: завел целый народ в дебри, но сам остался жив.
Среда обирания.
Пять дней в неделю бездельничаем и два — отдыхаем.
В кругах, близких к помешательству.
Если хочешь, чтобы власть узнала твое мнение, поговори с приятелем по телефону.
Правительство выдержит любую клевету, но не переживет правды.
Преступная дезорганизованность противостоит организованной преступности.
Наконец-то журналисты в России стали свободными и могут продаваться по рыночным ценам.
Обеспечим всех ветеранов войны жильем к 2050 году.
Существо с ограниченной ответственностью.
Народ не будет возражать, если авторов чеченской войны наградят. Посмертно.
В рыночной экономике можно заказывать не только опрос общественного мнения, но и его результат.
При диктатуре не было стимула работать. При демократии не осталось работы.
Власть и рада бы руководить страной, но не знает, как это делается.
Жизнь бьет ключом. Но все не тех, кого надо бы.
Реклама: "Поставляем импортных блох для элитных собак".
