Выключите кто-нибудь софиты!
Слишком затянулась эта роль.
Раньше я таких ролей не знала,
Да и впредь надеюсь не узнать...
Ведь не бутафорского кинжала
Из груди торчала рукоять.
ЗЕМЛЯ
Прошёл босиком по моей душе.
Следы те душа хранит.
Когда это было... Давно. Уже
Расколот мой крепкий щит.
И я без щита продолжаю бой.
Жива. Хорошо дерусь.
И только болит иногда тобой
Душа под названьем Русь.
ТРЕТИЙ РИМ
Вечер. В троллейбусе тесно, но мыслям просторно.
Сосредоточенной злобы и желчи полны
лица сограждан — героев домашнего порно,
будничных драм, сериалов карьерной войны...
В давке лишиться часов, кошелька или плевы,
если такие имеются, немудрено.
Мир состоит из потомков Адольфа и Евы,
секса и алчности — как ни крути, всё равно
близко от Третьего Рейха до Третьего Рима,
как и до первого, впрочем, с похожей судьбой.
Видишь, плебей у ларька покупает "Плейбой",
слушая плеер, глядит на летящие мимо
"мерсы" патрициев, бывших партийцев, братков,
ныне сенаторов, братски влюблённых в сестерции
с изображением дядюшки Бена. Таков
ритм биенья столичного сердца. И
даже при том богоизбранный римский народ
непобедим. Укрывая своим одеялом
И заставляя работать рабов всех пород —
горцев, узбеков и прочих фракийцев и галлов —
водкой умывшись с утра, восклицает: "Изгнать!"
Только не будучи в силах устраивать бучу,
вновь забывается сном. Отшумели. И лучше
всех остальных это знает распутная знать,
в терме лаская податливый задик гетеры —
триста-четыреста за ночь, массаж и минет —
париться больше не нужно. И сходят на нет
от кокаина, травы и словесной холеры
их золотые детишки в нарядах от Гуччи,
Прада, Ферре и других италийских портных,
Твёрдые в вере своей, что деревья и тучи,
солнце и снег были созданы только для них...
Впрочем, настала пора говорить об ином:
О генофонде, о плебсе, который глазеет,
по горловину залившись дешёвым вином
на гладиаторов с круглым мячом в колизеях,
чтобы потом раздербанить соседям анфас,
о, как обычно, нежданной зиме,
о чиновничьей мрази,
о легионах на юге, просравших Кавказ,
или о нищих провинциях, тонущих в грязи,
вспомнить дворец за зубастою красной стеной,
где за бумажным дерьмом и за стёклами камер,
фото— и видео-, прячется очередной
тусклый правитель династии лжи, где носками
тысячелетними пахнет имперская власть...
Можно схитрить и слукавить, что станет
лучше и проще, что скоро надышимся всласть
или хотя бы, что будет тонуть наш "Титаник"
целую вечность, и сбацать на палубе вальс
или фокстрот, но кончаются струны и строки,
и, захлебнувшись, последняя оборвалась.
Мне выходить. Просто слишком темно на востоке
в этот закатный и всё ещё западный час.
ДЫРОЧКА
Мчим на резиновом катере,
Пьяные озером вдрызг,
Катимся к чёртовой матери
В белых комариках брызг.
Что так безжалостно колется,
Рвётся и жалит внутри?
Эти леса и околицы,
Избы и монастыри,
Славное море Плещеево,
Детский бассейн Петра...
Шито иголкой Кощеевой
Светлое наше вчера.
И, на бессмертье нанизаны,
Пасынки лютой зимы,
Узкими бродим карнизами
Мимо сумы и тюрьмы.
Вот потому-то с тобою мы,
Не оттрубив двадцать пять,
В лодке житейской пробоины
Настрополились латать —
Рюмкой ночной, разговорами,
Дымом, солёной звездой...
Но лишь такими просторами
Да изумрудной водой,
Только полями да чащами,
Да шепотком камышей
Можно заделать свистящую
Дырочку в русской душе...
МАНДАРИНОВЫЙ МЕСЯЦ
Скучен мир, как любовь за лавэ.
Может быть, на извозчике — к Анне?
Вечер. Ветер свистит в голове.
Заседает "Парламент" в кармане.
Олигархи летят в Куршавель.
Я "Крушовице" пью на Арбате.
Чу! Шевелится вкусный щавель
в моей запертой умной палате.
В этой предновогодней стране
сотни лет — мандариновый месяц.
Душу, слякоть дорожную, мне
дни прохожие медленно месят.
Взгляд, обычно потухший, у них
от предчувствия ярок настолько,
словно праздник шутов и шутих —
от вселенской печали настойка.
Скоро всем нашим шведам отсель
погрозим мы бокалом шампанским!
Ёлки-палки, метель-карусель
да над Спасскою бубен шаманский...
ДЕРЕВО ИЗ ДЕТСТВА
Когда смотрел на яблоню антоновскую
Жила в родительском саду с руками поднятыми
Я вспоминал огромные плоды, Любовь Милосскую,
Ивана Бунина, придумывал кривые корни.
Была привязана к стволу тугая проволока
На ней белье сушили мы лет двадцать.
Рожала яблоки высокая антоновка
И заставляла их о землю разбиваться.
Весной я убирал плоды гнилые, черные
Для общей красоты двора и чистоты лилейника.
И размышляя о кубанском голоде
30-х, переоценивал И.Сталина, и Ленина.
Тогда антоновку только вкопали в землю,
А бабушка моя, мать моей мамы,
Похоронила шестерых своих детей
И трех еще перед войною нарожала...
В семье я самый поздний сын и внук.
Родился — сам уже был дядей.
Антоновка испытывала звук
Хрипой и быстрый, плачуще растяжный.
В сплетенье солнечном росло дупло,
И красногрудые там птицы жили.
Украли проволоку давно.
Спилили дерево после Воздвижения.
БЕСПРИЗОРНИК
На площади Победы, у Вечного огня,
лежал беспризорник Ефим.
Озвучивал огонь ночной ноябрь.
В жизни парня четырнадцать зим.
- Ты откуда? — Я из Москвы.
- Хочешь куплю тебе круассан?
Не молчи, чей ты сын?
Ты всегда путешествуешь сам?
И ни слова — лишь черный взгляд,
отобранный у старой дворняжки.
Он покупку так и не взял.
От холода свернулся калачиком.
Я оставил пакет у огня,
