И один в поле воин… Всё предыдущее сказано для того, чтобы попытаться хоть несколько, урывками припоминаний, показать Александра Межирова как фигуру культуры и истории словесности. Как работника литературы и участника жизни, без которого та и другая обеднели и обмелели. Кажется, мне не стоит слишком много говорить верным его читателям о том, что сверх всего, прежде всего и по преимуществу он был оригинальным поэтом, оставившим глубокий след в душах. На одном раннем своём сборнике, поднесённом ему, я сделал такую дерзновенную надпись: «…самому радикальному поэту». И только. Он был тронут и отозвался горячо. Может быть, и глубоко был тронут… А слёзы на его глазах я видел раз в жизни – когда Виктор Михайлович Василенко, старейший профессор-искусствовед и незаурядный поэт, жалобно поведал нам о перипетиях каторжной своей жизни.
Быть может, идея внедрения прозы в стихи (если вдуматься, это была, напротив, идея вторжения поэзии в заповедную область прозы, усвоения её материала) была не новой. Но автор позднего сборника «Проза в стихах» поставил на эту карту «всё, что осталось». Вновь захотелось, всё разломав, перемениться, преобразиться (по счастью, в нашем ремесле и отвергнутое не пропадает, если однажды выбралось на свет). Страстный игрок, он не боялся и смертельного риска… Обмолвлюсь, что говорю здесь о риске творческом, эстетическом, стиховом. А вообще-то Межиров умел и здорово рисковать, но и выживать, чудом уцелевать в подцензурной литературе. Как-то показал мне свою переписку с одним крупным чиновником, к ней приставленным, которому отослал на просмотр поэму и получил укоризненный ответ. По тогдашней наивности я удивился: «Как, вы захотели его ознакомить?» Он угрюмо ответил: «Я захотел дать ему понять, что, если она и появится в списках, то всё равно предназначена не для самиздата, и что я буду стараться её напечатать». Потом сказал: «Не надо бояться ни умных чиновников, ни клинических сумасшедших. Бояться надо тех людей, в которых проснулась совесть. Потому, что она опять может в них заснуть».
Он жил внутренней свободой и, конечно, жадно желал и внешней. Вместе с тем… «Чужды мне ваши крайние взгляды…» Одновременно и леонтьевец, и розановец, не бунтарь и не реакционер, но благородный консерватор, он в эпоху перемен, в дни всеобщего опьянения свободами и наглядного превращения мирного народонаселения в буйные толпы, движимые чьим-то чужим умом («народ на уровне толпы»), был полон ужасающих предчувствий и не зря зарифмовал «гласность» и «опасность».
Великое потрясение от войны, потом, быть может, не менее великое – от Индии, от её повседневной жизни, напомнившей войну жизненной правдой своей жестокости и своего сострадания. Между ними – Грузия, своей великой поэзией, своим праздничным бытом и уроками своей человечности обворожившая не одного русского поэта. И затем – эта «Проза в стихах» с предчувствием заката империи. И наконец – горький хлеб изгнания.
Кажется, во всех его стихах, в разной мере удавшихся, присутствуют два убедительных признака подлинной поэзии: во-первых, в них удерживается незаёмный звук, во-вторых, они неотвратимо врезаются в память. Он подарил нам, поэзии русской, собственный звук и сохранил верность себе до конца. И в самых поздних стихах настойчиво, словно убеждая себя самого, ощутимо задыхающимся голосом он произносил исповедание своей веры:
Никак не содержаньем
Поэзия жива,
А только звуком ранним -
Седая голова.
Его выгнало за границу не желание лучше устроиться в тяжёлое время. В окопах Волховского фронта и позже, когда он был гоним за превознесение русской иконописи и ожидал ареста, то мужественно прожил и несравненно худшие дни. Был безучастен к удобствам и (после блокадных впечатлений) безучастен к вкусу и качеству пищи. И не страх перед чьим-либо мстительным преследованием его гнал, не мнение «взявшихся за руки» друзей и не больная совесть, хотя именно муки совести не единый миг, а всю жизнь не давали ему покоя (повторяя пушкинское «И с отвращением читая жизнь мою», он, и ядовито, и жаля самого себя, замечал: «Ну, современный поэт, должно быть, написал бы: «с умилением»!). Было убийственным лишь ощущение непрекращающейся утечки кислорода из воздуха страны, которая была единственной и единственно любимой родиной («Не историческая, но Родная…»). То, что будет твориться на её земле, он раньше всех предчувствовал. И в новом, разреженном воздухе задыхался… И вот уже к эпохе эмиграции относится межировское четверостишие большой силы:
Может родина сына обидеть,
Может даже камнями побить,
Можно родину возненавидеть,
Невозможно её разлюбить.
Когда на малолюдной московской улице, в месте, воспрещённом для перехода, на капот его автомобиля бросился актёр, не раз уже (как выяснено следствием) в других городах совершавший подобные суицидальные попытки, это было и предупредительным, и сокрушительным ударом самой судьбы. Почему всё-таки люди, знавшие его всю жизнь, не поняли, что между катастрофой и звонком в скорую к Александру Петровичу под впечатлением залившей лобовое стекло крови вернулась его фронтовая контузия? Несколько месяцев Межиров жил надеждой на выздоровление пострадавшего и тяжко страдал… Но вот – «Он умер, и сердце моё разбито!» – сказал он в моём присутствии в телефонную трубку одному праздно любопытствующему. Не пустые то были слова, не показавшиеся напыщенными, поскольку состояли из боли. Он как-то сразу постарел, посерел, поник, напряжение тягучей боли уже не сходило с его лица… Страна рвалась в клочья, и мысли многих приятелей были отвлечены заботами о насущном и полезном. Уже закипали волны клеветы, сначала прижизненной, а после и посмертной. Немногие литераторы проявляли сочувствие. Замечательно, что из театрального мира – актёр Александр Абдулов, за ним и некоторые другие.
Александр Межиров словно бы заново учился ходить. Ранее сторонившийся писательских общежитий, хотел попробовать пожить в обществе сотоварищей по перу. Я убедил его поехать вместе со мной в Дом творчества в Голицыне, где (впрочем, в ином, несохранившемся старом доме) некогда старый монархист Шульгин играл на расстроенном пианино для молодого автора стихотворения «Коммунисты, вперёд!» фортепьянные вещи Вагнера (редкие у этого композитора). С Межировым я провёл в этом заведении незабвенную зиму. Весной мы с поэтом Александром Юдахиным повезли Александра Петровича в памятный ему с юности Коктебель. Но и там, и тут общение и с безучастными, а, возможно, что и с участливыми свидетелями душевных его мучений тяготило беспредельно уставшего, уже перешагнувшего какую-то незримую черту человека… Я всё вспоминаю один из совместных выходов в окрестности. Небольшую процессию, растянувшуюся по дороге, ведущей к могиле Волошина. Минуя шелест болотных тростников и жизнерадостное кваканье лягушек, мимо цветущих маков и клонящихся под майским солнцем ветвей серебристого лоха, мы с Межировым медленно шли замыкающими и всё говорили о русских стихах. Почему-то чудится, что если и не в те мгновения, то в те дни он окончательно и принял своё роковое решение…
Теги: Александр Межиров , поэт
Когда-то Александр Межиров написал - даже не стихотворение, а воинскую партийную молитву "Коммунисты, вперёд...". Это был гимн победителей в мировой войне. Поэт стал знаменит в давней системе координат, которая нынче полностью сметена новым временем. А в 90-е годы ХХ века старый поэт отправился в эмиграцию – в далёкую Америку...
Осенью 2003 года я поздравил Александра Петровича с восьмидесятилетием. Не так уж и много по современным меркам. Просто люди не умеют жить долго, несмотря на то что имеют право на долгую жизнь.
Разве можно рассказать вкратце о большом поэте? Я знал его с начала 70-х годов прошлого века. А в 1981–1983 годах общался с ним почти еженедельно. Он вместе со Станиславом Лесневским вёл семинар на Высших литературных курсах, где и я числился литературным курсантом. Иногда он высказывал необыкновенные мысли. Записанные впоследствии, они теряли свою остроту, но всё равно оставались необыкновенно глубокими. Например, он так говорил о магии стиха:
– Бывают прекрасные стихи, в которых всё именно так, как написано. Не больше. Но у этих стихов короткая жизнь. В стихах, кроме прямого смысла и высказывания, должно быть ещё нечто невыразимое, то, что нельзя просто записать словами[?]
Я не раз заезжал в гости на его гостеприимный дачный островок в Переделкине. Думаю, что мы встречались с Александром Петровичем раз 100. Включая мои приезды в гости, встречи на совместных выступлениях и другие часто не запланированные мгновения общения с этим уникальным человеком.
