- Не боитесь обвинений в ксенофобии, расизме? Сейчас ведь так называемая политкорректность доходит до абсурда. Если бы в наше время творили Пушкин, Гоголь, Достоевский - их преследовали бы по 282-й статье, разве нет?
- Бояться вообще ничего не надо: "страх убивает разум". А нам сейчас без разума никак. Прежде всего надлежит поразмыслить, отчего слово "ксенофобия" нас так пугает? Оно означает - боязнь пришлых. Но ведь это же древнейший человеческий инстинкт. Пришлый, гость - он ведь должен доказать, что явился с добром. Докажи, говорил наш древний предок-земледелец, что не хочешь сжечь мои посевы, угнать моих дочерей в плен, разорить мой дом! Докажи, что принёс полезные знания, ремёсла. Докажи - а если я тебе поверю, будем соседствовать. При современном же перевёрнутом сознании мы начинаем сами себе наперегонки доказывать, что пришлый непременно хорош. Это неестественно. Опять же - если быть хоть немного разумными - обвинять христиан в "расизме" немножко нелепо. Впрочем, это весьма обманчивая наивность. Наклейщики ярлыков знают, что делают.
- А не обидно, что вас воспринимают как автора одной книги? Вы же ещё немало романов написали, в том числе и трилогию "Держатель знака" о Гражданской войне в России. А разговоры всё равно идут о "Мечети"[?]
- Совершенно естественно, что литератор узнаваем прежде всего по самой нашумевшей книге. Но за другие книги мне печалиться не приходится - "Ларец" скоро выходит четвёртым изданием, "Лилея" (роман о шуанах) - вторым. "Мечеть" - это произведение, в котором, как бы ни хотелось, нельзя отделить литературу от злобы дня, единственная моя книга в подобном роде. Надеюсь, таковой и останется. Ну а остальное - оно никуда не денется. Другие книги мои шажок за шажком занимают своё место, им-то спешить некуда.
- Стало быть, писать "Мечеть Василия Блаженного" не собираетесь?
- Нет, ни в коем случае! Я выбрала (в той мере, в какой вообще что-либо выбирала) Францию как некое средоточие христиан[?]ской культуры. Судьба Франции затрагивает любого европейца, восточного ли, западного ли. Уверена, что никогда не возьмусь за новую книгу об исламизации континента. Я сказала всё, что хотела. Как писателю мне добавить нечего. Ну а элементы российской специфики - для этого существует публицистика.
- Вы часто бываете в Европе, в той же Франции. Каково отношение французов к нам? Воспринимают ли они нас как европейцев? Или мы для них - тёмная азиатская страна, от которой не приходится ждать чего-то хорошего?
- Я месяцами живу в Нормандии, думаю, немножко вправе судить. Но есть ведь разные французы. "Дикие азиаты" мы - для леваков, вот уж кто нас действительно не любит и боится. Мои же друзья - то, что называется francais de souche, коренные французы, католики-традиционалисты, правые. В первый раз на католической книжной ярмарке Renaissance catholique в конце 2009 года я была просто потрясена, сколько доброго услышала от читателей о своей стране. Некоторые пытались со мною разговаривать по-русски. Очень многие говорили: "Россия - жива, она ещё спасёт всех".
- Вот писатель-эмигрант Анатолий Гладилин, живущий в Париже, несколько лет назад сказал в интервью "Известиям": "У меня ощущение, что людей, по вине которых Европа наводнена иммигрантами, когда-нибудь будут судить так же, как судили фашистов на Нюрнбергском процессе[?]" А что об этом думают сами европейцы?
- Год назад я принимала участие в международном совещании "Против исламизации наших стран", собранном в Париже, в зале Шарантон. Это было огромным событием в политической жизни старой Европы. У нас, к сожалению, его почти не заметили. Намеренно либо случайно, не знаю. Но у меня, единственной русской участницы этого события, никто в России по возвращении даже интервью не взял. А ведь это после Шарантона наметились новые властные тенденции отношения к проблеме. Европа начинает мучительно осмыслять свои ошибки, допущенные, как оно, впрочем, всегда бывает, из самых лучших побуждений. Мы же, напротив, мечемся сейчас из крайности в крайность, лишь бы не глядеть правде в глаза. То ожесточённо цепляемся за "секонд-хенд" западноевропейской либеральной идеологии, то бездумно твердим об "особом пути" России. В определённом смысле, конечно, путь у России действительно особый. Но это не значит, что она может оказаться в стороне от процессов, затрагивающих весь христиан[?]ский континент. Россия не может, не должна и не будет жить вне остальной Европы.
- Вы пишете острые политико-социальные колонки для журнала "Эксперт", в разное время сотрудничали с национал-патриотами, а заняться политикой всерьёз нет желания?
- Нашей литературе вообще всегда была присуща несколько чрезмерная "гражданст[?]венность". Так уж повелось, что поделаешь. Как писатель, чьё мнение о злобе дня востребовано, я не могу вдруг взять и подняться в башню слоновой кости. Но - становиться политиком? Помилуйте! Я решительно беспартийна - всю жизнь.
- Вы - убеждённая христианка. А чего, по-вашему, не хватает христианству сегодня? Посмотрите, всюду строятся храмы, а количество верующих не только не увеличивается, но и уменьшается.
- Тут есть с чём поспорить. Как раз в моей колонке на "Эксперт-online" я недавно писала о том, сколь внушительно наша жизнь опровергла кое-какие сложившиеся стереотипы. Миллионы людей, в холод, с детьми - все пришли на поклон Поясу Пресвятой Богородицы. Стояли долгие часы. Очень неожиданная, очень внушительная демонстрация народного выбора. Некоторых либералов это настолько задело, что заговорили со злости о "примитивном магизме", о том, что "раньше за колбасой стояли, а теперь - за Богом, совкам-де лишь бы очередь была". Я понимаю, либералам обидно. Ведь вроде бы уже решили и договорились, что "огромные толпы верующих" - это не православные. "Пассионарной" сегодня назначена совсем иная религия. И вдруг такой афронт. Не станем обольщаться, традиции православной жизни вправду разрушены - ведь семь десятков лет именно их выкорчёвывали с особой злобой. Но душа-то народная осталась христианкой. Хочется или нет - а теперь придётся это признать.
- Вы не считаете, что христианская цивилизация обречена?
- Не в большей мере, чем Россия. Сколько нас уже хоронили как страну? У кого было столько же времён Смутных? А мы всякий раз выживаем. Христов континент - как я люблю называть Европу - не впервые претерпевает враждебные нашествия. Сейчас, быть может, оно особенно страшно оттого, что Европа разъедена изнутри секуляризмом, её иммунные системы ослаблены. Но ведь сегодня о христианских корнях, само упоминание о которых ещё недавно было под запретом, заговорили вновь! Случайно ли? Не думаю. Нас ждут интересные перемены.
Беседу вёл Игорь ПАНИН
Три обязательных вопроса:
- В начале ХХ века критики наперебой говорили, что писатель измельчал. А что можно сказать о нынешнем времени?
- "Ах, вернуться бы в доброе старое время, на пять десятков лет назад - вот вечная наша поговорка с того дня, когда Адаму пошёл пятьдесят первый год" - так писал в своё время Джером К. Джером. Между тем XX век явил своих великих, иных, быть может, но несомненных. Спады и подъёмы неизбежны. Сейчас время спада. А отечественная литература только что и в острой форме переболела постмодернизмом. Но ведь ничто не ново: перед Шатобрианом и немецкими романтиками были Вольтер, Шодерло де Лакло. Были на самом деле тот же духовный упадок, глум, смрад, пустота. Думаю, пора уже ждать новых имён, новых открытий.
- Почему писатели перестали быть "властителями дум"? Можете ли вы представить ситуацию "литература без читателя" и будете ли продолжать писать, если это станет явью?
- Боюсь, сыграла дурную роль коммерциализация литературы. Мы её видим, закрывать глаза глупо. Прошла она не без помощи крупных издательств, пленников "проектного" мышления. Ведь даже Мартин Иден (характер всё же не вполне русский) мог мерить буквы центами и центы буквами только до той поры, покуда деньги были для него символом признания. Когда они сделались "просто деньгами, на которые можно что-нибудь купить", он писать перестал, как мы помним. Сегодняшний литератор, заложник "маркетинга", "проектов" и проч., писать продолжает. Иной раз - даже неплохо писать. Но владеть умами может только действительно свободный писатель. Творчество без читателя? Не знаю. Не так-то просто ответить. Помню, как я перестала писать стихи, а ведь была в юности очень неплохим поэтом. Но что-то переменилось. Поэзия, которая была нашей первейшей насущной необходимостью, вдруг взяла и ушла. Не совсем, конечно. Но перестала быть воздухом и хлебом. Я чувствовала, что задыхаюсь. И тяжело заболела. Чтобы подняться на ноги уже прозаиком. Не хотелось бы пережить подобное вновь.
