"Лебединый стан" не оставляет камня на камне и от быковской характеристики позиции Цветаевой как "соглядатая великого перелома, романтического поэта, которому предложили единственно достойное его зрелище". Не случайно данный цикл в книге Д.Быкова даже не упоминается.
Возразят: нельзя по одной главе в 16 страниц, составляющих около двух процентов книги, делать выводы о ее качестве. Отвечу: конечно, нельзя. Однако ситуация принципиально не меняется на протяжении всей книги. Так, в главе "В зеркалах: Маяковский" проявляются те же фактографически-математические проблемы. Д.Быков называет 30 декабря 1929 года последней попыткой примирения Пастернака, Лефовцев с Маяковским, во время которой выступал Н.Асеев. Далее в книге сообщается: "Автор речи даже не догадывался, что вступление Маяковского в РАПП — дело решенное, до него меньше месяца". Но, как известно, в РАПП Маяковский вступил 6 февраля 1930 года, то есть до этого события оставалось более месяца. Или четырнадцатью страницами раньше утверждается: "Маяковский десять месяцев проводит в тюрьме при царизме … ". Чем при этом руководствуется Быков — непонятно, ибо суммарный срок пребывания Маяковского в заключении во время трех арестов составляет почти восемь месяцев. Конечно, Быков не столь неточен, как Маяковский, который из 4 месяцев 20 дней, проведенных в Бутырках, сделал 11 месяцев ("Я сам").
Показательно, что в шестерку первых поэтов ХХ века у Быкова попадает Маяковский и не попадает Есенин. Автор книги по-разному пытается обелить, облагородить, очеловечить во многом созвучного ему поэта-космополита, одного из самых первых в истории отечественной литературы химически чистого русскоязычного писателя. Быков, в отличие от многих, находит высокую поэзию в творчестве Маяковского и послереволюционного периода.
Уже в самом начале главы в шедевры зачисляются "Про это", "Юбилейное", "Разговор с фининспектором о поэзии". Через семь страниц Быков говорит на эту тему более загадочно, говорит о "многих отличных стихах первой половины двадцатых". А заканчивается эта тема так: "Даже и в самые безнадежные, глухие годы для поэзии … , — у него случались проблески истинной, великолепной лирики, какие есть и в "Хорошо", и в посвящении "Товарищу Нетте — пароходу и человеку", и в стихотворном послании Горькому, и в мексиканских, и в парижских стихах … ".
Вызывает удивление и тезис о затравленности Маяковского к двадцать седьмому году. Правда, через десять страниц утверждается прямо противоположное: "обрушиться на позднего (Маяковского. — Ю.П.) значило бы впасть уже в прямую антисоветчину". А еще через страницу сообщается, что уже в конце двадцатых годов поэт и его единомышленники впадают в немилость власти.
Травля — это когда не печатают, когда из 301 отзыва только 3 положительных, когда навешивают идеологические ярлыки: "русский фашист", "кулацкий писатель" и т.д. Ничего подобного в жизни Маяковского не было и быть не могло. Сам же он в травле других явно преуспел… И говорить, как Быков, что "страна его не понимала и понимать не желала — видать, он не ошибся, когда выкрикнул истерически: "Я не твой, снеговая уродина!" — это значит окончательно утратить чувство литературной реальности, способность логически мыслить.
Во-первых, оперировать такими огромными категориями, как "страна", пусть и с подачи Маяковского, непродуктивно. Во-вторых, большая часть читателей поэта не только понимала, но и боготворила. В-третьих, оскорбительные слова, адресованные тысячелетней, традиционной России, слова, сказанные в 1916 году, вводить в контекст конца 20-х годов как реальность данного времени, как проклятие СССР — это и откровенный подлог, шулерство, и подмена понятий, и изнасилование Маяковского. В первую очередь потому, что "стране-подростку", "моей" стране, которую он любил, "вынянчил" и т.д., таких слов он адресовать не мог ни при каких обстоятельствах. И еще — в оригинале в приведенной строке из стихотворения "России" восклицательный знак отсутствует. Я, конечно, понимаю, что Быков, как говорят, поэт, но все же…
Итак, почти каждое суждение Д.Быкова о Маяковском в этой большой главе в 33 страницы требует комментариев-возражений, что я по понятным причинам делать не буду…
Остается верен себе Д.Быков и в главе о Блоке и Пастернаке. Приведу лишь некоторые вершинные суждения, открытия жизнеописателя-исследователя. Происхождением — дворянским у Блока и интеллигентски-еврейским у Пастернака — Быков объясняет позиции в 17 году и последующий период. Именно происхождением была "предопределена некоторая второсортность пастернаковской позиции". И далее, что не строчка, то "шедевр", то верх фантазии и нелепости. Например, быковский тезис о призыве Блока наслаждаться величием гибели развивается и иллюстрируется так: "И потому в блоковском отчаянии — да, гибель, но гибель от стихии, в великий час и от великих причин, — есть истинное благородство: "Я знаю — то Бог меня снегом занес, то вьюга меня целовала!"
Не комментируя версию Быкова, обращаю внимание только на то, как она аргументируется. Автор "Пастернака" восприятие Блоком революции иллюстрирует цитатой его стихотворения "Поэты". А оно опубликовано в 1908 году, первая черновая редакция появилась в 1903 году. В этом стихотворении выражена символистски-модернистская идея противопоставления поэта всем остальным, обывательскому болоту, к которому относятся и читатель, и критик. То есть утверждается идея избранничества, небожительства, которую Блок не раз резко и справедливо критиковал. Показательна и его поздняя реакция на это стихотворение: "Отвратительный анархизм несчастного пьяницы".
То есть идейно это стихотворение и цитируемые Быковым строки никакого отношения к блоковскому мирочувствованию в 1918 году не имеют и иметь не могут. К тому же, как следует из сказанного, здесь допускается Быковым недопустимая хронологическая инверсия. К этому приему автор книги прибегает неоднократно. В частности, страницей ранее, где рассуждает о "железнодорожном" познании России у Блока и Пастернака. Если принять на вооружение логику Быкова, то тогда можно утверждать, что прототипом Хлестакова был автор "Пастернака".
И последнее: в очередной раз в цитате допущены ошибки, сразу три. У Блока приведенные Быковым строки выглядят так: "Я верю: то Бог меня снегом занес, / То вьюга меня целовала".
Дмитрий Быков — любитель сравнений. Он постоянно скрещивает писательские судьбы, творчество. Видимо, именно в такие моменты автор особенно не контролирует себя, дает волю своей богатейшей фантазии. В результате рождаются многочисленные пассажи, один умилительнее другого. Приведу только один: "И если бы "Двенадцать" — поэму о патруле — задумал писать Пастернак, — Петруха не убивал бы Катьку, а спасал ее от жадной, грубой любви юнкера, возрождал к новой жизни… в общем, погиб бы Ванька, тот самый, который "с Катькой в кабаке". А к двенадцати прибавилась бы тринадцатая — Катька-Магдалина, которая шла бы во главе всей честной компании об руку с Христом, оба в белых венчиках из роз".
Сначала о реальном, о чем говорить неудобно, настолько все очевидно. Оригинальна сама трактовка "Двенадцати" — "поэма о патруле". Умри Дмитрий, но, действительно, лучше не скажешь. Смело можно включать этот "шедевр" в школьные и вузовские учебники, в тесты и им подобные источники для дебилов. Во-вторых, Петруха убивает Катьку случайно, а не преднамеренно, что следует из быковского текста. В-третьих, о жадной, грубой любви юнкера — в поэме ни слова. В-четвертых, на чем основывается быковская версия о пастернаковском варианте "Двенадцати". Ни одно из произведений Бориса Леонидовича о революции, включая "Доктора Живаго", который возникает у Быкова в данном контексте, оснований для таких предположений не дает. Даже самый созвучный Пастернаку герой Юрий Живаго — это не человек поступка. Он не то что убить Ваньку или возродить Катьку не может, он спасти себя не в состоянии.
Комментировать же фантазии на тему Катьки-Магдалины — это не по моей части.
Самая же хлестаковская глава в книге Д.Быкова — это "В зеркалах: Вознесенский". В адрес Блока, Пастернака и многих других писателей звучат негативные, порой резко-грубые оценки, подобные следующим: "при всей блоковской романсовой пошлости, при всех его срывах, невнятности формулировок, при десятках откровенно плохих стихов … ", "на этом фоне Пастернак … компромиссен и даже порой дурновкусен". Ситуация меняется тогда, когда речь заходит об Андрее Вознесенском. Он, по Быкову, единственный ученик Пастернака, который не запятнал звание поэта. Вознесенский "открыл для российской поэзии множество новых возможностей", "содержание его поэзии неизменно оставалось христианским, молитвенным".
