Напомню, что в те далекие исторические времена понятие «Европа» несколько отличалось от современного. Римская империя располагалась главным образом по берегам Средиземного моря – Mare Nostrum («наше море»), как оно называлось на латинском языке, а подавляющая часть территории Германии и северная часть региона, именуемого сегодня Восточной Европой, лежали за ее пределами. И причина была не в том, что древние римляне считали германцев слишком варварским народом, чтобы терпеть его рядом с собой (такого рода настроения не чужды и некоторым из современных потомков древних римлян, сопротивляющихся призывам Германии к суровому аскетизму), а потому, что они не надеялись легко завоевать Германию. Недаром римский историк Тацит в своих сочинениях не раз воздавал хвалы жизненному укладу и нравам германцев.
Рис. 1.2. Римская империя в 117 г. н. э.[5] Источник: www.ancient.eu.com/Roman_Empire
Что касается южной части Восточной Европы, включая и страны, пока еще не вступившие в Евросоюз, то они входили в состав Римской империи, так же как вся современная Турция, африканское побережье и значительные территории региона, который впоследствии назвали Ближним Востоком. Ирония судьбы в том, что сегодняшние преемники тех, кто подписал Римский договор, считают эти регионы слишком взрывоопасными, чтобы иметь с ними дело.
Рис. 1.3. Христианский мир в 1453 г.[6] Источник: commons.wikimedia.org, www.timemaps.com
Рис. 1.4. Священная Римская империя в зените могущества в период 962–1046 гг. Источник: www.britannica.com
После падения Римской империи предпринимались и другие попытки объединить Европу, но они не увенчались ничем, хотя бы отдаленно сравнимым с достижениями Рима на этом поприще. В Средние века бытовало понятие Христианского мира, к которому относили все государства с христианской властью. Христианский мир в общем и целом занимал примерно ту же территорию, что и Римская империя, хотя и с небольшими нюансами. В отличие от Римской империи, границы Христианского мира после арабских завоеваний VII в. не доходили до Северной Африки и Ближнего Востока, но Христианский мир продвинулся дальше на территорию Восточной Европы и включал в себя, как явствует из рис. 1.3, не только целый ряд германских государств, но также части Скандинавии, современной Украины, Богемии, Польши и Московского государства (которое впоследствии стало ядром Европейской России).
Христианский мир, безусловно, не являлся политическим образованием, скорее, это описательное название территорий, на которых в большей или меньшей степени придерживались определенного свода верований и убеждений. Не раз случалось, что государи Христианского мира воевали бок о бок против сил ислама, чтобы защитить свою веру и добиться для себя определенных материальных выгод. И даже когда реформация породила еще одну линию раскола в Христианском мире, разделив его уже на три лагеря (католиков, протестантов и православных), это не добило окончательно смутную и расплывчатую идею объединения христианских государств, кое-какие остатки ее сохранились.
В дальнейшем идея широкого надгосударственного европейского союза возродилась в образе Римской империи (ее территория показана на рис. 1.4), хотя, как говорится в известной исторической остроте, принадлежащей Вольтеру, Священная Римская империя «не была ни священной, ни римской, ни империей».
Если рассуждать более предметно, то четверо государственных деятелей в разное время предпринимали попытки установить господство над значительной частью Европы: король Франции Людовик XIV, король Испании Карл V, Наполеон и Гитлер. Каждому из них на короткий период удавалось добиться своей цели, но вскоре Европа вновь возвращалась к исходному раздробленному состоянию в виде набора мелких государственных образований и соперничающих друг с другом империй.
Если принять во внимание историческое прошлое европейского континента, то можно утверждать, что Европа в виде набора национальных государств, образовавшихся в результате наполеоновских войн (равно как и несколько иная политическая мозаика, сложившаяся после Версальского мира в 1919 г. и мало изменившаяся после 1945 г.), есть нечто недееспособное, алогичное, опасное и даже глубоко неевропейское. В речи, обращенной к Европейскому парламенту в октябре 1999 г., экс-председатель Европейской комиссии, а ранее премьер-министр Италии Роамно Проди сформулировал эту мысль с подкупающей прямотой:
Сегодня мы должны обратиться к решению трудной задачи – двигаться в направлении единой экономики и единого политического образования… поскольку впервые со времен падения Римской империи нам представилась возможность объединить Европу.
Зажатые между гигантамиЭто тревожное чувство имело самое непосредственное отношение к третьему из пяти идейных воззрений, давших импульс европейской интеграции, а именно: величина имеет значение. На протяжении десятилетий, последовавших после Второй мировой войны, Европа существовала под знаком холодной войны. Мир разделился на два лагеря, возглавляемые, с одной стороны, Соединенными Штатами Америки, с другой – Советским Союзом. В сравнении с этими мастодонтами государства Европы, ослабленные войной и вынужденные распроститься со своими былыми империями (даже Великобритания и Франция, в недавнем прошлом великие колониальные державы), выглядели жалкими иссохшими подобиями себя прежних. А что уж говорить о таких небольших государствах, как Нидерланды или Бельгия.
Конечно, страны Западной Европы являлись частью так называемого Запада, возглавляемого Америкой, и потому имели все шансы сохраниться. В то же время это ставило их в положение вассальной зависимости от США, что воспринималось как нечто несовместимое с историей и глубокими культурными корнями этих европейских государств. К тому же для многих европейцев Америка была далеко не образцом добродетели. Вот если бы Европа объединилась, то смогла бы на равных противостоять как США, так и Советскому Союзу. Да и мир в целом значительно выиграл бы, появись на сцене такой солидный противовес двум чрезмерно возомнившим о себе гигантам, исповедующий европейские ценности, которые выкристаллизовались за многовековую историю.
Как ни поразительно, но даже Маргарет Тэтчер разделяла эту точку зрения. В 1966 г. на предвыборной встрече с избирателями она сказала: «Европа стала краеугольным камнем нашей кампании. Убеждена, что вместе мы могли бы сформировать блок [sic], не уступающий мощью США или России».[7]
У этой идеи имелся и экономический аспект. Согласно преобладавшим в Европе представлениям, размер, с точки зрения экономической науки, действительно влияет на многое. Размер рынка определяет, насколько велик будет положительный эффект от экономии за счет масштаба. Более того, от размера страны или коалиции стран главным образом и зависит их переговорная сила в экономических взаимоотношениях.
Не приходится сомневаться, что именно пример США во многом повлиял на это мнение, как по первому, так и по второму вопросу. Весом и тот довод, что успехи американской экономики обусловлены главным образом размерами внутреннего рынка. Если дело обстояло именно так, то почему бы какой-нибудь общеевропейской структуре, куда вошли несколько государств Европы, не воспользоваться теми же благами от эффекта масштаба, какими вовсю пользуются США? (На самом деле, существует ряд веских причин, в силу которых Европа не может просто так взять, да и повторить то, что делают США, и об этом мы поговорим в главе 7.)
Любопытно, что еще давно, задолго до появления евро, бытовала точка зрения, согласно которой колоссальные преимущества США перед Европой объясняются тем, что американцы имеют возможность выпускать мировую резервную валюту, что значительно снижает для них себестоимость финансирования. Президент Франции Шарль де Голль называл это «непомерной привилегией» Америки. (Проверив на собственном опыте, что значит пользоваться евро как валютой, конкурирующей с долларом, я усомнюсь, что многие европейцы почувствовали на себе эту самую «привилегированность», но данную тему мы отложим до главы 4, где и рассмотрим ее во всех подробностях.)
Таким образом, цели построить крупную коалицию или войти в ее состав по соображениям безопасности или обороны сопутствовала задача обеспечить Европе процветание. А это, в свою очередь, увеличило бы влияние Европы на мировой арене.
Европейские представления о благах интеграции находили отклик и по ту сторону Атлантики. Среди определенной части американского истеблишмента всегда бытовало мнение, что объединенная Европа таит потенциальную угрозу для гегемонии США. И все же в США с самого начала преобладало положительное отношение к идее европейской интеграции. И опять же, тому имелись основания как политические, так и экономические. Что касается политики, то в первые послевоенные десятилетия главным вопросом на повестке дня Америки стояла коммунистическая угроза, и потому Европа более интегрированная рассматривалась руководством США как бастион против коммунизма.
