За работу, товарищи!
В рассказе о самом походе, думаю, нужды нет. И само дело, и подготовка, и все прочее, по всем трем «дистанциям» наступления, не раз, по дням или даже часам описано. И участниками, и учеными, и беллетристами, вплоть до самое Пикуля. В целом, «своеобразность и трудность похода, предпринятого в суровую зиму в предвидении, что придется на походе встретить весну и, затем, двигаться по безводной степи при страшной летней жаре, заставила серьезно заниматься мерами относительно здоровья людей». Даже при том, что занялись реально всерьез, пришлось очень и очень туго. Лютый мороз и лютая жара перепадами, падеж верблюдов, проблемы с водой, когда лишний глоток даже соленой – богатство. Тяжело было настолько, что один из трех отрядов до места дойти так и не сумел. И на фоне всего этого – удивительные примеры человеческих отношений, заставляющие задуматься о многом. Например: «Я видел, как один солдат подошел к лезгину-милиционеру, бывшему мимо с бутылкой воды. Лезгин сжалился, поделился, но денег не взял, сказав, что с брата брать нельзя». Или: «Спросив у дагестанцев, не трудно ли им биться с людьми своей веры, услышал я в ответ: и умереть за Россию-матушку для них радостно и почетно».
Так и шли.
Нечастые же стычки с тысячными отрядами туркмен, массово вставших по призыву хана, были на фоне погодных условий хоть и неприятными (люди пустыни драться умели), но частностями, крупнейшая из которых, у оазиса Мангит, обернулась соотношением потерь 400:3. Саму же Хиву, по сути, никто защищать не стал. 26 мая заняли предместья, а утром 28 мая город, после короткой «перепалки» (потери 123:4) пал. Хан бежал в пустыню, придворные, попытавшись было усадить на престол его мятежного брата Атаджана, сидевшего в зиндане, столкнулись с полным непониманием «отцов города», передавших власть ханскому дяде Сеиду Эмиру Эль-Умару, а тот немедленно начал переговоры с русскими, не споря ни с чем.
Впрочем, 2 июня из песков с «изъявлением покорности» явился и сам Мухаммед-Рахим, что Кауфмана вполне устроило, ибо договариваться с законной властью всегда приятнее. Для начала – как писал в отчете Константин Петрович, «соответственно духу времени умеряя азиатское сатрапство», – учредили «диван» (ответственный кабинет) из семи человек (трое назначены ханом, четверо Кауфманом, а решения монарха без одобрения большинства недействительны). Особо рьяных русофобов из высшей знати взяли под арест, их имущество конфисковали (благо все они кормились с работорговли), самых опасных сразу выслали в Россию, где они, обретя солидные пенсии, вполне прилично прижились в Калуге. Выпустили из зинданов безмерно удивленных невольников – русских, казахов и персов, примерно 30 тысяч, – снабдили их водой, питанием и отпустили, но пресекли (двух расстрелов хватило) попытки оторваться на семьях экс-хозяев. А затем стали готовить поход в пески туркмен. Всем было понятно: пока туркмены «полагали себя на воле, не могла быть достигнута цель всей экспедиции».
Правда, пока шла подготовка, явились аксакалы, извинялись за былые обиды, просили прощения, а услышав про контрибуцию в 300 тысяч рублей, покряхтев, согласились скинуться. Но вот узнав, что придется отказаться от работорговли, поцокали языками, сказали «йок» и уехали, а в Хиву пришли сведения, что племена, срочно собравшись, начали откочевывать на самый юг Красных Песков, к «тайным колодцам». Ловить их там было бы невозможно, выпустить обошлось бы себе дороже. Пришлось срочно догонять.
В ночь на 15 июля 1873 года авангард атаковали примерно десять тысяч конных и пеших йомудов. Подкравшись внезапно, дрались, согласно Терентьеву, «с дерзостью мести и отчаяния: подскакивая к фронту по двое на одном коне, они соскакивали и, надвинув папахи на глаза, кидались на русских с саблями и топорами». Отбились. Потери 800:4. Через два дня атаковали снова. Потери: 500:0, но, правда, 17 раненых. Затем догнали на переправе. И «здесь казакам представилась страшная картина: глубокий и быстрый проток был буквально запружен туркменами: молодыми, стариками, женщинами, детьми. Все бросились в озеро от преследовавших их казаков, тщетно усиливаясь достигнуть противоположного берега. Туркмен погибло здесь до 2 тыс. человек разного пола и возраста; часть утонула в самом озере, часть в окружающих его болотах».
Наутро вновь приехали аксакалы, моля о мире и утверждая, что «теперь Аллах велел им невольниками больше не торговать и проезжих купцов не трогать». Кауфман мысль одобрил, преследование прекратил, но на всякий случай все-таки взял заложников. Чуть позже – когда после войны 1877–1878 годов в Берлине решался вопрос о размерах Болгарии – британские газеты, имея заказ Форин-оффиса «устрашить Европу», развернулись вовсю, оплакивая «миролюбивых, вольных номадов, ставших невинными жертвами русских, действовавших хуже, чем турецкие башибузуки». В ответ, однако, русское военное руководство представило цифры туркменской работорговли и документы о туркменских налетах на линию, и, как писал Михаил Кочнев, «газетчики, будучи пристыжены, умолкли». Видимо, в те наивные времена «Times» еще можно было пристыдить.
Окончательный мир, заключенный 12 августа, подтвердил, что Россия умеет соблюдать договоренности. Как и гарантировал Петр Шувалов, о превращении Хивы в российское владение не было и речи. Только установление протектората, отказ Хивы от «прямых сношений» с иностранными державами (кроме Бухары), исключительное право для русских судов хождения по Аму, ну и, конечно, отмена пошлин для русских купцов. Кроме того, совместная российско-хивинская комиссия, высчитав примерный убыток России за последние 20 лет туркменских налетов, определила размер контрибуции – 2 миллиона рублей. Заодно поощрив и Бухару, оказавшую очень серьезную помощь: «в поощрение и за былые от Хивы обиды» (которых было очень немало) побежденные уступили его светлости эмиру Музаффару несколько не очень больших, но экономически привлекательных участков речного берега.
А поскольку доверяй, но проверяй, на правом берегу великой реки, аккурат напротив ханства, учредили особую «военно-административную единицу», Амударьинский отдел Сырдарьинской области, – своего рода полицейский участок, надзирающий за порядком в ханстве. «Дальние» же колодцы (оазисы), где окопались племена, не сумевшие пересилить себя, какое-то время продолжали жить по старинке. До тех самых пор, пока Михаил Скобелев, придя под Геок-тепе, не объяснил ревнителям традиций, как они неправы. Но это уже эпилог, сам по себе ни о чем, кроме того, что дела всегда нужно доводить до конца, не говорящий.
Глава XXXVIII. Геополитическая комедия (5)
Миром, смешно отрицать, правят объективные факторы. В целом. Но в частностях, порой длиною в человеческую жизнь, субъективные тоже. А уж если и те, и другие играют в унисон, на выходе получается цунами. В середине 1873 года Средняя Азия, казалось, пришла в себя. Россия получила свое, Бухара – свое, Хива тоже, а уж Коканд, в отличие от «протекторатов», оставшийся единственным полностью независимым государством региона (торговый договор был равноправным), вообще искрился всеми оттенками радуги, сделавшись своего рода эталоном и витриной. Во всяком случае, с точки зрения Кауфмана…
Генерал-губернатор вообще был мужчина с мнением. Если хивинского Мухаммед-Рахима он в переписке иначе как «дикарем» не называл, а к бухарскому Музаффару, «человеку нетвердому и ненадежному», относился с брезгливым недоверием, то кокандскому Худояру откровенно протежировал, как «лицу, вполне понимающему политические планы России». Хан в самом деле был идеальным соседом. Не будучи формально ничем обязан, он себе в убыток помирился с Бухарой, уступив ей все, что «посоветовал» Кауфман, выслал в Ташкент мятежных беков Шахрисабза, просивших у него помощи, и вообще очень внимательно выслушивал советы «любимого, дорогого друга».
Во всем.
В 1871-м Константин Петрович «с полной уверенностью» извещал государя, что «хан кокандский отказался от всякой мысли враждовать с нами или прекословить нам, сделав то не вынужденно, но по велению разума и сердца», и просил поощрить «его высочество» (бухарский эмир и хивинский хан титуловались всего лишь «светлостями») знаками внимания. К чему, естественно, прислушались и поощрили. Но даже за год до того, проезжая через Коканд, русский посланник Струве с удивлением отметил, что «здешний хан увлечен прогрессом, не любит войн, строит дворцы, базары, караван-сараи, разводит сады, задает большие пиры для угощения народа». Сплошная идиллия. Но не совсем. А чтобы понять, почему, следует лучше понять самого Худояра. Личность была сложная. Став ханом в раннем отрочестве, по воле кипчаков, он всю жизнь оставался марионеткой. Его то выгоняли, то привозили назад, как куклу, – в общей сложности пять раз, – но даже привозя, продолжали считать пустым местом. И он рос, ненавидя. Всех. И врагов, и покровителей-кочевников, отнимавших реальную власть, ликвидируя и тех, и других при первой возможности (уж что-что, а лавировать хан умел), опираться же стараясь на мулл и купечество.
