На этом месте как раз и просится к объяснению такой религиозный термин, как «благодать», но я для этого не имею ни места, ни времени, ни способностей. Найдутся и другие для этого, не такие косноязычные… Одно знаю твердо: что далеко не каждый термин можно и нужно расшифровывать, что человек может безнаказанно покушаться далеко не на каждую тайну. Есть вещи в нас и вокруг нас необъяснимые, сопротивляющиеся любым объяснениям, как бы нахально и смело мы к ним ни приступали.
Именно такое ощущение не покидало меня все четыре дня валаамского пребывания. Особенно проявилось оно при посещении Предтеченского скита. Мы ехали туда на моторной лодке по каким-то заливам, по каким-то протокам, устроенным задолго до нас. Берега были выложены громадными валунами. Следы какого гигантского, какого бескорыстного труда! Не верится, что все это было сделано руками: и протоки в каменных ложах, и величественные поминальные кресты, и дороги среди лесных скал, и причалы, и одряхлевшие ныне лестницы, и кельи-избушки, и прекрасные, почти разрушенные ограды скитов, и церкви, и многочисленные часовни… Словно кто-то физически помогал монахам, нашим предкам, строить все это!
А кто разрушал? Мы молчим, размышляем. Отец Панкратий завладел у Сергея фотоаппаратом. Сам снимает пейзажи с водой и лесом. Как прекрасны они, эти пейзажи, даже в соседстве с руинами, этими униженными, но полными достоинства свидетелями былого.
На Валааме есть все. Древность русской истории, камни и скалы, чистейшая, необозримая вода, хвойный и лиственный лес. И вновь теплится на этих островах вера Христова! Пока она скорбно и мощно звучит в песнопениях, в молитвах не очень многочисленной братии, в молитвах еще менее многочисленных паломников. Есть надежда. Сам Патриарх Алексий II, еще девятилетним мальчиком приезжавший сюда, следит за возрождением древней русской святыни. Но монастырь, его главный, Спасо-Преображенский собор до сих пор оплетены строительными лесами. Мощные бревенчатые постаменты, многоэтажные настилы уже чернеют от многолетних ветров и дождей. Возможностей для продолжения реставрации нет. Порядка на островах, не считая монашеского, тоже пока нет. А тут еще постигла Россию эпидемия суверенитетов. Ничего себе словечко! Натощак не выговоришь. А что, если по примеру чеченцев потребуют независимости все сорок национальностей, живущих в одном Моздоке?
Демократы не отвечают вслух, что тогда будет. Но они знают, чего хотят. Они хотят уничтожить Россию. Разговоров об этом с валаамскими насельниками я не то чтобы избегал, просто сама здешняя природа и монастырская атмосфера не способствовали этому. А может, и на здешних безбожников это обстоятельство действует? Судя по валаамской свалке и по заборному лозунгу, пока не очень действует.
Предтеченский скит возвышается на суровом трехкилометровом острове Ладоги. Ветер шумит над ним, вокруг день и ночь плещутся волны. Скудные силы трех-четырех здешних монахов поддерживает братия главного монастыря, однако восстановление Предтеченской церкви идет медленно. Пока строят дом для жилья.
Мы поднимаемся по замшелым ступеням высоко вверх. Мощные, тревожные ели с густым подсадом, мшистые скалы… Поклонный крест, несколько келий, в том числе и настоятельская. Отец Панкратий любезно предлагает мне здесь ночевать, но я должен покинуть остров сегодня. Во время скромного чаепития в закопченной избушке отец Панкратий добродушно подшучивает над Сергеем, якобы неудачно снимающим ладожские пейзажи. Подшучивает и над еще не старым монахом, который постоянно живет в скиту, отчего совсем забыл некоторые необходимые слова. К сожалению, я не запомнил его имя. Другой монах, отец Василий, прячется за плечи своего товарища, когда Сергей пробует фотографировать всех нас.
Поклонный крест, стоящий над Ладогой на отвесной скале, величественен. Вершины могучих еловых и сосновых дебрей под нами. Далеко внизу синеют озерные воды. Видно, как бесчисленные волны с белыми барашками на гребнях бегут и бегут к здешним скалам. Еще шире открываются перед нами ветреные просторы Ладоги, когда мы ярус за ярусом поднимаемся по строительным лесам. Я уже хотел остановиться на третьем ярусе. Но неужели я и впрямь устарел? Вон отец настоятель легко поднимается на четвертый и даже на пятый ярус. Здесь ладожский ветер пробует сдирать мою кепчонку, леса скрипят. Чуть-чуть качаются, подрагивают, словно палуба старинного парусника, но стоят прочно. Отец Панкратий по отвесной, весьма ненадежной лесенке смело следует дальше вверх, на последнюю площадку, построенную вокруг креста.
Отсюда мы с минуту любуемся сине-стальной Ладогой. Я долго держался за медное литое основание креста, сохранившееся еще со времен Годунова. Как трагична история одного этого храма! Наемники Делагарди не смогли навек уничтожить Предтеченский скит. Вернее, русские столько же раз его восстанавливали, сколько раз шведы его разрушали.
Спустившись, мы еще раз навещаем скитский колодец. Как поднимается озерная вода на такую высоту по скальным породам? Удивительно!
Не менее удивительно и трудолюбие русских монахов, в свое время корзинами таскавших на эти скалы землю, а воду — деревянными ведрами. Сейчас скитские монахи с некоторой гордостью показывают свои нынешние ягодные насаждения. Мы прощаемся. Радуга неожиданно встала над озером и скитом. Сергей говорит, что она встала нарочно для нас, он торопит отца Панкратия сфотографировать этот великолепный вид. Радуга действительно быстро исчезла. Сумерки затаились в лесу, но ладожская вода роскошно и сурово переливается медью. Мерцает она и серебром, и вечерним сусальным золотом. Шумит озеро. По довольно крутой и опасной волне возвращаемся в монастырь, причаливаем на Никольском острове. Прощаюсь со своими новыми знакомцами. Отец Василий, видимо, на лодке возвратится на Предтеченский. Пробую подарить ему свой зонтик, но он не берет. Взял все же, чтобы не обидеть меня, и то лишь после разрешающей реплики отца Панкратия.
Вскоре я покинул архипелаг…
Отец Панкратий еще успеет рассказать мне несколько удивительных историй, происшедших с нынешними насельниками монастыря. Истории эти порой трагичны. Неповторимы они, и я не осмеливаюсь смущать читателя теми порой вполне детективными происшествиями. Даже разговор об удивительной валаамской природе несколько пугает меня. Я как бы рекламирую Валаам, приглашая туда безобразные толпы туристов. Монастырь не боится паломников. Но туристы…
О, я узнал, что такое нынешние туристы. На роскошном теплоходе, в роскошных ресторанах и барах, в двухместных и четырехместных каютах… О туристах лучше помалкивать. Двое совсем юных монахов, Сергий и Михаил, плыли со мной в Питер в одной каюте. Они подарили мне на прощание книжку «Валаамский летописец». С добродушными улыбками рассказывают, как пристают к ним некоторые люди. Особенно возмущает звание монаха некоторых экзальтированных дамочек. «Привет? Папик!» — фамильярно возгласил какой-то интеллигентного вида молодой оболтус при встрече с Сергием на теплоходной палубе.
Не знаю уж, что ответил ему Сергий. Скорее всего, промолчал.
А ты, спрашиваю сам себя, смог бы ты промолчать? Простить бестактность, хамскую реплику? Увы, увы… Пожалуй, пока не смог бы.
На вокзале, уезжая из Санкт-Петербурга, обнаружил в кармане не использованные жетоны для междугородного телефона. Чтобы они не пропали, предложил их первому встречному. Тот, кажется, испугался и подальше, подальше от меня. Второй тоже: «Куда мне их?» Третья — девушка — тоже не хочет брать. Нищих полно в Питере, а жетоны не берут. Но я же от чистого сердца, чтобы не пропали! Не может быть, чтобы вон хотя бы тот мужчина никогда никуда не звонит по междугородному. Ему бы пригодились.
После четвертого обращения я бросил в урну горсть жетонов и побежал к отходящему поезду. Вскочил в вагон чуть ли не на ходу…
Нет, если и сформируются в России когда-нибудь подлинные сословия (так необходимые для всероссийского собора), то пусть начинается это формирование с монашеского сословия. Глядишь, дойдем и до офицерского, и до крестьянского. Чем больше их будет, сословий-то, тем лучше.
Конечно, бомжи с банкирами — это никакие не сословия…
1997
Часть четвертая. Духовные скрепы. Из очерков о народной эстетике «Лад»
Покойная каргополка Ульяна Бабкина про свои глиняные игрушки говаривала: «Бери, бери, я, даст господь, еще напеку». «Выпекая» свои удивительные создания, она и не подозревала, что делает что-то особенное. (Так же не подозревала за собой особых заслуг перед Отечеством бабушка Кривополенова.)
Красота, будучи повсеместной и неотъемлемой частью быта, не ставилась в ранг исключительности. Ульяна Бабкина считала, что игрушку может слепить и раскрасить любой, было бы, мол, желание да хорошая глина. В известной мере так оно и есть.
