Энтони Берджесс - Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса

Слова, заимствованные из русского языка, лучше вписываются в английский, чем слова из немецкого, французского или итальянского. Английский и так, в какой-то степени, смесь из французского и немецкого. Многосложные русские слова, вроде zhevotnoye вместо beast, или ostanovka avtobusa, вместо bus stop, звучат хуже. Но в русском есть и краткость: brat вместо brother или grud вместо breast. Английское слово, в котором четыре согласные душат одну гласную, не подходит для этой восхитительной округлости. Groodies — это класс. Как и в восточных языках, в русском нет разницы между ногой и ступней, и то и другое называется noga; то же относится и к ruka — так можно назвать и руку, и кисть. Эта особенность делает из моего ужасного юного рассказчика заводную игрушку с невразумительными конечностями. В тлеющем в глубине моего ящика черновике много насилия, в законченном романе его будет еще больше, поэтому странный новый жаргон может стать своего рода завесой, прикрывающей чрезмерную жестокость, и не давать разгуляться собственным основным инстинктам читателя. Тонкая ирония была в том, что равнодушные к политике тинейджеры, видевшие самоцель в тоталитарной жестокости, прибегали к жаргону, основанному на двух главных политических языках времени.

Мне хватило около двухсот русских слов. Так как речь в романе шла о «промывании мозгов», то и тексту была уготована та же роль. Этот минимум русских слов «промоет мозги» читателю. Роману предназначалось стать упражнением в лингвистическом программировании, причем экзотичные слова постепенно прояснялись контекстом, так что я был намерен сопротивляться до конца требованию любого издателя снабдить роман глоссарием. Разрушив программу, он свел бы к нулю «промывание мозгов». Мне доставляло большое удовольствие изобретать новые ритмы и воскрешать старые, в основном из Библии короля Якова, — так создавался странный говор. К тому времени, когда мы были готовы отправиться в Тилбери, чтобы подняться на борт «Александра Радищева», хорошо оборудованного парохода на Балтийской линии, мой роман был почти готов.

В те дни привычка путешествовать с большим количеством багажа еще не ограничивалась нехваткой носильщиков. Линн положила в чемодан вечернее платье, я — смокинг. У нас было неправильное представление о России, а может, мы просто хотели покрасоваться капиталистическими шмотками в стране дурно одетых тружеников. Из английских газет мы знали, что русские плохо одеваются, и у них нехватка товаров широкого потребления. Корреспондент «Дейли миррор» Марджори Прупс, побывавшая в Советском Союзе, писала оттуда своим читателям от имени Маришки, имея, возможно, в виду себя, что «эти Иваны и Иванки ценят наши изделия» и с удовольствием приобретают хорошие тряпки. Поэтому мы набили два чемодана яркими, цветастыми цельнокройными платьями из синтетики, купленными за тридцать шиллингов каждое в «Маркс энд Спенсер». «Дейли миррор» всегда называла эту цепь магазинов «Маркс энд Спаркс»[180], и мне чудилось в этом названии нечто совсем другое, вроде необъявленного государственного переворота. Нельзя всегда верить популярной прессе, но эта демократичная Маришка (позже я как-то оказался рядом с ней в пабе, и она выглядела как настоящая леди с весьма аристократическим акцентом), похоже, говорила правду. Мы или, точнее, я, изъяснявшийся по-русски, продам с большой выгодой платья в общественном туалете. Так мы оплатим наш отдых. И еще — уход за Хайи и двумя кошками. Служитель, уносивший Хайи, понял, с чем ему предстоит иметь дело, и повысил цену.

Ночь мы провели в Лондоне в отеле «Рассел», и Линн за ужином чуть не потеряла сознание. Плохое предзнаменование перед отдыхом. Как я узнал позже, это было печеночное истощение. Приступ повторился на платформе вокзала Фенчерч-стрит. Потом ей стало легче, и, пока мы ехали в Тилбери, она смотрела на унылую картину, несущуюся вдоль путей — разбитые фабричные окна, навозные кучи, надпись ДА ПОШЕЛ ЭТОТ ВСДТ![181]. Если кто-то из русских ехал тем же маршрутом, он тоже все это видел и, возможно, наслаждался зрелищем нашего национального упадка. Их сияющий пароход резко контрастировал с нашей грязной пристанью. Когда мы поднимались на борт, из громкоговорителей несся громкий советский марш. Каюта нашего класса имела общий душ с соседней каютой. Входя голый в душевую, я натолкнулся на обнаженную матрону с седыми волосами на лобке. Впрочем, душ не работал. Попадавшие в поле зрения члены экипажа на корабле были очаровательны — по большей части учителя английского языка; они носили морскую униформу — чистую, хорошего покроя — и мечтали улучшить свой разговорный английский. Еда была отвратительная, чаще всего тушеное мясо с картошкой, а на десерт, как подарок бедным детям, — апельсин. Рядом со мной сидел смуглый мужчина неизвестной национальности в ярких подтяжках, его жена стояла за ним. Похоже, он никогда не ел раньше картофель. Еда была не только невкусной, но и скудной. Возможно, здесь воруют, как и на всех пассажирских судах мира, подумал я. Я видел, как старший стюард, который надевал смокинг даже присутствуя при раздаче блюд за завтраком, перед выходом из порта пересчитывал толстую пачку фунтовых купюр — odannadsat, dvyenadsat, trinadsat — на темной лестнице, ведущей в кабины экипажа.

Линн выучила одно слово, которое я взял из «Заводного апельсина», horrorshow[182] — народная этимология khorosho, означающее «хорошо». Она неправильно поняла значение слова и произносила его за завтраком после жидкой рисовой баланды и жирного салями. Официантка с прической из «Петрушки»[183] никак не могла понять, что означает сочетание слов благодарности и нахмуренных бровей. Но если еда не лезла в глотку, можно было, по крайней мере, пить: на судне посменно работали пять баров круглые sutki — замечательное слово, представляющее «день» и «ночь» в единстве. Линн научилась пить водку по-русски — залпом глотать содержимое рюмки; это считалось отличным средством от морской болезни. Сладковатые грузинские вина сами по себе вызывали тошноту. Древесный спирт быстро загонял Линн в каюту, где она, обессиленная, ела апельсины, нарезанные хорошенькой белокурой официанткой изысканными кусочками или дольками, как это принято в швейцарских ресторанах, что требовало много времени, но у русских, похоже, его хватало. Линн впадала в ярость, когда ей долго не отвечали на вызов, и накричала на старшего официанта. Я вынужден был выступить на ее стороне, хотя мне совсем не хотелось ввязываться в ссору, и столкнулся с типично русской резиньяцией: людям трудно угодить, даже в мелочах они проявляют удивительную несговорчивость.

Пароход казался экстерриториальным государством, почти свободным от советского оптимизма. Старший официант в смокинге был невысокого мнения о Хрущеве и грубо пародировал его, стараясь понравиться девушкам. Он был поклонником Гарольда Макмиллана, принцессы Маргарет и гонок на автомобилях. Прикрыв от света глаза, он выпивал пол-литра водки за один раз — большими глотками, словно садовник, пьющий холодный чай.

Так как Линн почти все время находилась в каюте, я мог бродить по пароходу в поисках любовных приключений. Прелестная, пухленькая официантка в баре третьего класса сказала, что норвежское побережье krasiviy, и я, набравшись смелости, прибавил: «Kak tui». Не стоило употреблять такое фамильярное местоимение: в этом было нечто от имперско-снисходительного отношения к подчиненной. Неправильная прелюдия обольщения. Похоже, русские уничтожили буржуазию, чтобы присвоить ее правила поведения. Одной американской девушке я подарил экземпляр американского издания «Права на ответ» как свидетельство моих способностей, энергии, утонченности, грубой силы и прочих качеств. Она прочла книгу и пригласила меня днем в свою каюту. Каюта была тесной, а море — бурным. Мне очень хотелось переспать с советской девушкой, но ничего не выходило. Интересно бы узнать, как марксизм влияет на сексуальность.

Почти все пассажиры были из групп «Интуриста». Среди них попадались руководители британских профсоюзов, обедавшие в подтяжках; они, видно, казались себе паломниками, едущими в Мекку. Один из них, совсем беззубый, его десны выглядели, как отполированные кораллы, говорил: «Запомните, на Невском проспекте можно съесть отличную рыбу с жареной картошкой». В то же время он жаловался, что напиток за столом — не чай, а просто моча, и получил за свои слова выговор от серьезной молодой женщины-офицера: патриотизм строгой красавицы был уязвлен. «Девочка, — ответил профсоюзный деятель, — ты еще пешком под стол ходила, а я уже был членом Коммунистической партии». Было много молодых людей, студентов-социологов из организации под названием «Спутник». Sputnik — советский космический корабль, в его честь названа туристическая компания. А эти ребята, ее сотрудники, собирались познакомить путешественников с «советской мечтой». Ими командовали, как на войсковом транспорте. «Клуб ‘Спутник’ — произнесли в рупор с хорошим оксфордским произношением, — приглашает сейчас всех желающих в кают-компанию на семинар по советской научной фантастике».