Слабость, уязвимость этой машинной, но какой-то удивительно бездушной и потому античеловечной цивилизации особенно явственно ощущаешь по контрасту, когда возвращаешься домой. Обратился мыслию к этому я не так давно, находясь за много тысяч километров и от дома и от Америки, на Японских островах...
В течение многих часов меня водили по предприятиям Токио и Осаки. Я видел совершенный, построенный по самому последнему слову техники радиотелевизионный завод фирмы «Мацусита», каких немного и в Америке, был на наисовременнейшей верфи компании «Хитачи», где создаются огромные корабли, казалось бы, вовсе без участия человека. А потом мы оказались в древней столице Японии городе Киото.
Есть в этом городе место удивительное. Его называют каменным, или философическим, садом. Представьте себе не очень большой внутренний дворик, примыкающий к древней террасе скромного деревянного храма. Дворик посыпан мелкой светлой галькой, разровненной словно граблями. Эти каменные волны должны наводить на мысль о безбрежном мере жизни. В нескольких местах расположены разнородные сочетания камней причудливых форм. Все это обрамлено невысокой, в человеческий рост стеной, выкрашенной в темный цвет. Вот и все.
Но почему же тогда уже больше 900 лет приходят японцы в этот каменный сад, долгими часами сидят на террасе, погруженные в размышления? Среди буддийских постулатов существуют три, особенно почитаемые. Первый: жизнь есть страдание. Второй: причины страданий — неудовлетворенные желания. Третий: освободиться от желаний — значит обрести блаженство. Когда-то в каменный сад приходили для того, чтобы, созерцая камни, настроив себя на философско-фаталистский лад, размышляя о безбрежности моря жизни, о бесконечности вселенной, уверовать в бренность земных желаний и обрести душевное равновесие и блаженство, именуемое буддийскими бонзами нирваной.
Вряд ли большинство сегодняшних посетителей каменного сада, а это те же самые японцы, которые поражают мир размахом и совершенством своей промышленной машины, приходят сюда, чтобы найти путь в нирвану. Большинство японцев ведет нелегкую борьбу за хлеб насущный, у них достаточно и бед и невзгод, и все же они испытывают склонность, оторвавшись от повседневной суеты, остаться наедине с собой, поразмышлять, принять, если хотите, интеллектуальную ванну. Иными словами, дело в богатстве и сложности духовной жизни современного японца. Отсюда жизненность по сей день древнего каменного сада.
Современные поточные линии на судостроительной верфи Хитачи в Осаке, совершенство радиотехнического завода фирмы «Мацусита» в Токио, современные автострады, поезда-экспрессы, мчащиеся со скоростью более 200 километров в час, и каменный, причем отнюдь не музейный, сад в Киото — это не разные Японии, это одна и та же страна, одни и те же люди. Это Япония и японцы второй половины XX века.
И Америка знает цену современному техническому прогрессу. Её не удивить автострадами и поточными линиями. Но философического сада за океаном нет и, как мне кажется, пока что не предвидится. Речь, если хотите, идет о национальном стиле.
Конечно же, на первом месте в духовной жизни человека стоят факторы социальные: в обществе чистогана, там, где миллионы ведут нелегкую борьбу за хлеб насущный, а единицы присваивают себе результаты их труда, говорить о духовной свободе народа наивно и бессмысленно. Но есть и другие факторы, которые в той или иной степени сказываются на интеллектуальном облике людей и общества, — психология того или иного народа, его национальные особенности, традиции. Как уже говорилось, все это возникает не на пустом месте, каждое из этих обстоятельств является результатом вполне определенных и конкретных обстоятельств жизни и истории тех или иных стран.
Но так или иначе, в силу тех или иных причин духовная жизнь американского общества неизмеримо беднее и примитивнее жизни народов многих стран Европы и Азии. При всем уважении к достижениям американской техники и производства, к чудесам американского сервиса во мне все восстает, когда от меня требуют признать это вершиной человеческой культуры и наивысшей степенью цивилизации.
Не будем спорить — приятно, что называется, с ветерком промчаться по отличной автостраде на мощном автомобиле, когда десятки километров тебя не встряхнет, не подбросит, когда на всем протяжении пути тебя ожидают современные станции обслуживания, где автомобиль заправят и вымоют, а тебе предложат завтрак, обед или ужин в зависимости от времени суток и чистую постель. Но вряд ли стоит мчаться сотни километров только для того, чтобы подвигать челюстями в закусочной и улечься на поролоновом матрасе, пускай и самом удобном.
Бесцельной суетой становится загородная прогулка в конце недели, если несущиеся во всех направлениях счастливые владельцы лошадиных сил, тупо уставившись на бесконечную ленту дороги, не замечают ничего вокруг. Если они не способны насладиться красивым ландшафтом, оценить прелесть тихой речки, восхититься закатом и умилиться пичуге, прыгающей с ветки на ветку. Не радует застолица, если все разговоры ее участников бесконечно вертятся вокруг проблемы «что почем».
А ведь именно это главная тема бесед большинства американцев независимо от возраста, пола, профессии и принадлежности к тому или другому слою общества. Не часто в кругу средних американцев можно услышать разговор о новой книге, спектакле или просто то, что называется разговором по душам о чем-нибудь не касающемся суетной повседневности.
В философическом саду Киото я видел группу американских туристов. Лица их выражали неописуемое недоумение, которое затем сменилось едва сдерживаемым весельем. Никак не могли они взять в толк, с какой это стати вполне нормальные с виду японцы уставились в глубоком молчании на ничем не выдающиеся камни. Вот если бы гид сообщил туристам об этих камнях что-нибудь из ряда вон выходящее, ну, скажем, что это самые тяжелые в мире камни, камни самые в мире каменные или на худой конец что это те самые камни, одним из которых Каин убил Авеля, тогда другое дело — американцы бы все поняли и не стали бы ни осуждать чудаков-японцев, ни потешаться над ними. Но тратить время на созерцание просто так и размышления в каменном саду — этого американцы уразуметь не могли.
Довелось мне видеть в философическом саду и наших соотечественников. Было бы неверно утверждать, что, оказавшись там, мы поняли, ощутили и прочувствовали все тонкости этого непривычного для нас места. Сказывалось различие традиций, иной психологический настрой, иное течение мыслей, иная культура, что ли. Но что характерно — не постигнув, быть может, сразу каких-то тонкостей, общую обстановку сосредоточенности, углубленности, желания поразмыслить о чем-то всерьез, не суетно и не спеша, они почувствовали с первой минуты. Не ощущалось ни недоумения, ни тем более насмешливого высокомерия, чаще всего порождаемого невежеством. Главное, не было душевной глухоты, столь очевидно продемонстрированной представителями и продуктами американской цивилизации.
Душевная глухота — штука скверная, результат некой поверхностности, прямолинейности, примитивности, незрелости. Но еще хуже того национальное высокомерие, когда незрелость сия не только не осознается, о ней не только не догадываются, но, наоборот, почитается она за божий дар и доказательство превосходства над другими. Мещанин всегда доволен собой столь же безраздельно, сколь недоволен другими. Он пребывает в совершенном убеждении, что хорошо только и исключительно то, что он, мещанин, почитает хорошим. Все же то, что он таковым не почитает, чего он не понимает и не ведает, — суть плохо, грешно и мерзостно.
Мещанин опасен всяческий. Но трижды опасен мещанин сытый. Коль скоро он сыт, то, следовательно, и умен. Если он сумел, опередив ближнего до отказа набить зоб свой, значит, он не только сытее этого ближнего, но и умнее его, значимее, красивее и угодней богу. И потому то, что он почитает за ценность, только и исключительно ценностью и является. А все, что он таковым не почитает, недостойно никакого внимания и уважения.
Отличительным качеством мещанина, будь то американского или австралийского, сенегальского или нашего отечественного, является его глубокое убеждение в универсальности, наилучшести и абсолютной значимости его взглядов, его вкуса, его привычек, его понятий о красивом и некрасивом, правильном и неправильном, приличном и неприличном, справедливом и несправедливом, о том, что есть добро, а что — зло. Мещанин убежден, что именно он пуп и стержень, его вкус, оценка, взгляд истинны и обязательны для всех независимо от того, о чем идет речь: о политических концепциях или моде на мини-юбки, оценке произведений искусства или пользе послеобеденного сна.
Мещанство — явление интернациональное, к горькому сожалению, встречающееся и у нас. Но у нас мещанин чувствует себя неуютно, и ему становится все неуютнее. Что же касается Америки, то иногда создается впечатление, что торжествующий и сытый мещанин в этой стране — тип наиболее распространенный, накладывающий отпечаток на всю жизнь ее — духовную, политическую и всякую иную, засидевший, подобно мухам, ее культуру и ее политику.
