Увы, Наркоминдел СССР образца Литвинова все более скатывался на именно подобную «принципиальную» позицию…
ТАКИЕ перепалки вредили и Германии, и СССР. Между тем в Германии наступали сложные и неоднозначные времена. А положение Советского Союза перед лицом немцев становилось все более двусмысленным. В качестве страны социализма СССР поддерживал Тельмана и коммунистов. Большинство же немцев Тельмана не хотело.
Напомню, что основных политических сил в Германии тогда было три, и даже четыре: националисты Гугенберга, социал-демократы, коммунисты и Гитлер.
Ни одна из этих сил не имела в самом начале 1930-х годов решающего преимущества, но если бы немецкий избиратель был поставлен перед жестким выбором: «только Тельман, или только, скажем, Гитлер», победил бы Гитлер.
Правда, механический подсчет суммарных голосов, обычно подаваемых за социал-демократов и коммунистов, обеспечивал, вроде бы, победу «левому блоку». Однако это была лишь арифметика для начальной школы. Не раскол лидеров, а раскол в настроениях массы, раскол в стране не позволяли получить работоспособный рейхстаг на основе коалиционного большинства социал-демократов и коммунистов.
Реальную политическую власть могли дать только президентские выборы. В 1932 году за Гитлера, как за возможного президента, голосовало почти четырнадцать миллионов человек. Тельман и «левые» не имели таких цифр и близко.
Победил же старый Гинденбург. Победил он потому, что Германия была скорее «правой», чем «левой», и склонной скорее к национализму, чем к интернационализму.
В то же время в Германии хватало с избытком безработных и других обездоленных капитализмом. Соотношение политических сил отражало состояние умов и душ. Немец не хотел крайностей, тяготел к «середине», но качнуться был готов не «влево» от нее, а «вправо». Поэтому при парламентской дилемме «нацисты или коммунисты» немалое число голосовавших за социал-демократов не рискнули бы голосовать за компартию.
И если даже представить чисто умозрительно, что коммунисты объединились бы с социал-демократами, то часть «коммунистических» избирателей не простила бы Тельману такого соглашательства, а часть «социал-демократических» — испугалась бы чрезмерного «полевения» страны.
Нет, «левый» блок, способный стабилизировать общество, в Германии не проходил.
Для дипломатии СССР тут было над чем задуматься. Идеологические позиции требовали ориентации в Германии на Тельмана, а экономические и государственные интересы — на…
Так на кого же?
Тельман не мог дать ни турбин, ни режима наибольшего благоприятствования. А к власти явно шел Гитлер. И еще до его прихода было видно: если СССР не порвет с идеологией в своих отношениях с Германией, то Германия начнет рвать с СССР.
А ведь она давала СССР почти две трети нашего импорта изделий промышленности. Из Франции мы в 1932 году вывозили машин менее чем на 3 миллиона золотых рублей, из США — на 29, из Англии — на 67. А из Германии — на 251 миллион!
Общий же импорт СССР из «демократических» стран выглядел за три года с 1930 по 1932-й так:
— из Англии: 80 миллионов рублей, 73 миллиона, 91 миллион (затем объем импорта из Англии опять упал).
— из Франции: 29 миллионов, 15 миллионов, 4 миллиона.
— из США: 264 миллиона, 229 миллионов, 32 миллиона (и далее — не больше этого низкого уровня).
А как там было со странами «тоталитарными»?
Из Италии мы вывозили в 1930 году на 11 миллионов, потом на 30, и через год — на 27 (позже эта цифра возросла).
Германия же… Германия продала нам своей продукции на 250 миллионов, на 411 миллионов и на 324 миллиона рублей. Почти в два раза больше, чем богатейший промышленный лидер мира — Штаты!
И только Германия была готова этот высокий уровень товарообмена поддерживать в перспективе таким же высоким. И даже более высоким.
Стоило ли в этих условиях пригревать в своих консульствах коммунистических функционеров фришей? Или раздувать мелкие инциденты и газетные провокации до уровня крупных дипломатических неприятностей?
Антисоветчиной была полна пресса всех капиталистических стран, причем, официозы. Антикоммунизма не скрывали ни Англия, ни Франция, а уж тем более США. И это не мешало вести дело, например, к установлению официальных дипломатических отношений со Штатами.
И только на германскую печать НКИД Максима Литвинова реагировал сразу же. И всегда до крайности и до странности болезненно.
Почему же получалось так? Ведь Германия и только Германия жизненно была необходима для единственно важного для России дела — экономического укрепления социалистического Советского Союза? Кто, спрашивается, вел к нашей ссоре? И зачем?
ЛЕТОМ Хинчук выговаривал Бюлову за антисоветское интервью Папена французской «Пти паризьен». А 30 ноября Литвинов спокойно давал интервью корреспонденту этой газеты Люсиани.
Читаешь его и диву даешься. Нарком «рабоче-крестьянского правительства», старый большевик-подпольщик «Папаша», агент ленинской «Искры» во всеуслышание заявлял: «Самые враждебные нам люди и группы во Франции не могут с каким-либо основанием утверждать, что политические (выделено мною. — С.К.) или экономические интересы Франции и СССР сталкиваются в какой бы то ни было точке земного шара. Эти лица и группы призывают обыкновенно к враждебным действиям против СССР… во имя отвлеченной (выделено мною. — С.К.) идеи защиты капиталистического строя».
Обращаю твое внимание, уважаемый читатель, на вот какой тонкий момент в этих раздутых обстоятельствах…
Как государственный деятель, Литвинов говорил в интервью вполне верные слова. То есть, он говорил то, что обязан был говорить, если стремился к укреплению государственных позиций и мощи СССР.
Но как выглядел при этом Литвинов, большевик-революционер? Ведь политические интересы буржуазной, капиталистической Франции и пролетарской Советской России в любой точке земного шара были прямо противоположны! Франция стремилась к сохранению капитализма, СССР — к его историческому краху. И борьба против СССР была для французской элиты не отвлеченной идеей, а способом реальной защиты своих привилегий, составляющих суть капитализма.
Однако с французами Литвинов мог, оказывается, говорить без революционной запальчивости. Такая линия, повторяю, была с позиций обеспечения государственных интересов верной. Но почему-то в отношениях с немцами государственного деятеля подмывало, как правило, на «р-р-еволюционную пр-р-инципиальность».
Почему?
Ведь реальности мира были таковы, что идея «мирового пожара» становилась для СССР вот уж и впрямь все более отвлеченной.
Она все более начинала прямо угрожать интересам первого государства социализма. Лучшим способом распространения социализма по миру становилось создание в СССР общества подлинного благоденствия трудящихся. Изобильный, развитой СССР был бы самым лучшим аргументом за социализм.
Это хорошо понимал Сталин. Для него мировой коммунизм все более становился инструментом укрепления СССР.
Троцкий и троцкисты смотрели на СССР иначе — как на базу «мировой революции». А что же Литвинов?
ОТ ЛИТВИНОВА, как официального руководителя советской внешней политики, тут зависело немало. В то время Сталин был занят по горло внутренним строительством страны, а в делах внешних полагался на Литвинова, на «Папашу».
Старый революционер, агент «Искры», друг знаменитого боевика партии Камо, выходец из брест-литовской еврейской семьи, Меер Валлах (Максим Литвинов) после Октября пошел по дипломатической стезе. Телеграммой первого после революции наркома иностранных дел Троцкого Литвинов назначался первым нашим полпредом в Англии, где он жил тогда с женой.
С тех пор Максим Максимович делал для укрепления позиций СССР вроде бы и немало. Однако на свой манер… Сложная это была натура, да и Советский Союз виделся Литвинову во многом как надежда мировой революции. Образ мыслей чисто троцкистский, и уже поэтому душа Литвинова была отдана очень, очень потаенно не Сталину, а Троцкому. Хотя ни в каких оппозициях он никогда не состоял. Тут его всегда выручало чутье дипломата.
Не был он лишен и другого чутья — местечкового. Вот его ближние люди в Наркоминделе: историк Ротштейн, главный секретарь НКИД Гершельман, личная стенографистка Ривлина… Впрочем, традиция тут была давняя. Еще во времена первой русской революции его личной связной была Рахиль Розенцвейг, а в 1908 году в Лондоне он пропадал в аристократическом особнячке выходца из России коммерсанта Вольфа Лейбовича Файтельсона.
С тех пор Литвинов и тяготел к Франции, Англии, да и вообще к англосаксам. Были тому и глубокие личные причины. В 1916 году, в возрасте сорока лет, еще безвестный, полнеющий рыжеватый «русский нигилист-эмигрант» женился на юной англичанке из «приличной семьи», внучке полковника английской армии, обещающей романистке Айви Лоу, высокой, стройной брюнетке с подвижными чертами лица и влажными темными глазами.
