Мне казалось, что наши официальные заключения о болезни Андропова должны были бы насторожить членов Политбюро, и поэтому я был крайне удивлен тем, что мое сообщение и заключение о тяжести прогноза было для Устинова как гром среди ясного неба. «Знаешь, Евгений, я знал, что Юрий тяжело болен, но что в такой степени, не представлял. Ты предпринимай все, чтобы сохранить его. Знаешь, что это значит сейчас для страны? А что делать – надо подумать. Давай встретимся втроем – ты, я и пригласим Чебрикова».
Тогда я не знал, почему нам надо встречаться втроем, почему именно с Чебриковым. Только потом я уяснил, что нужен был, во-первых, свидетель наших обсуждений состояния здоровья Андропова, во-вторых, человек, близкий к Андропову и Устинову, и в-третьих, человек, руководивший такой мошной системой, как КГБ, и имевший достаточно обширную информацию.
В это время в Кунцевскую больницу, где находился Андропов, для диспансеризации был госпитализирован Горбачев. Андропов, узнав об этом, попросил его зайти. Я предупредил Горбачева о тяжести состояния Андропова и плохом прогнозе заболевания. Он был вторым человеком в Политбюро, который знал, что дни Генерального секретаря сочтены. Как и Устинов, Горбачев, который в ЦК был ближе всех к Андропову, тяжело переживал сказанное».
Разберем эти подробные свидетельства словоохотливого придворного лекаря. Ясно, что вокруг умирающего Андропова он выполнял не только врачебные обязанности… Нетрудно сообразить, какие. Ясно из его же собственных сообщений, что был доверенным лицом Андропова, причем с давних пор. Он подробно извещал главу Лубянки о состоянии здоровья Брежнева, что не имел права делать ни по врачебной этике, ни, тем паче, по партийной дисциплине. Однако делал.
Чазов поддерживал группу явных сторонников Андропова в Кремле – Устинова и Чебрикова. В эту же группу входил, хоть и на вторых ролях, молодой выдвиженец Андропова – Человек-с-пятном, будущий могильщик Советского Союза. Чазов, как он сам свидетельствует, был между всеми ими неким «челноком», причем выполнял свои немедицинские обязанности втайне. Но «старики» в Политбюро – Черненко, Тихонов и другие – тоже вели как-то свою линию, хотя мемуаров о том не оставили. Как бы то ни было, но наследником Андропова мерзкий Горбачев не стал. Причем нельзя тут не обратить внимания на обстановку совершенно беспринципных интриг вокруг умирающего Генсека. Все – и он тоже – думали не об огромной державе и ее народе, а обеспокоены были только своими мелкими честолюбивыми страстями.
А теперь опять вернемся к скромным сообщениям лечащего врача Андропова академика Чучалина. Он рассказывает о чисто личной стороне своего высокопоставленного пациента, и отсюда ясно видно, сколь одиноким был Генсек и как тяжело прощался он с жизнью.
«Однажды он сказал мне: «Доктор, даже близкие не верят, что могу так много читать. Начните с любого места уже прочитанной мной страницы, и я воспроизведу ее полностью». Я поверил ему на слово…
– Андропов смотрел телевизор?
– Обычно информационные программы «Время» и «Новости». У него в палате стоял видеомагнитофон. Один раз я застал его смотрящим какой-то фильм про Джеймса Бонда. Генсек страшно смутился….
– Андропов наверняка знал о своей близкой смерти. Был ли он удручен?
– Он всегда умел держать себя в руках. Апатию у него вызывали звонки членов Политбюро. Они брались за трубку обычно после своих заседаний и просили Андропова дать согласие по тому или иному решению. В эти моменты Генсек очень напоминал свои портреты, висевшие тогда во многих кабинетах. Он становился мрачным и насупленным. Так было и в тот день, когда позвонивший ему член Политбюро сообщил о решении построить памятник Победы. Андропов сказал, что денег в стране на это сооружение нет. Да и проекта он не видел. Однако принцип демократического централизма никто не отменял, и Андропов согласился. Правда, заставил всех членов Политбюро сдать подарки, стоявшие в их кабинетах, в фонд памятника. И сам сделал то же самое.
– Вы говорили с ним о политике?
– Нет. Андропов больше говорил о живописи – он любил передвижников. Читал свои стихи, посвященные жене. Никакого раскаяния по поводу того, что он сделал в политике, у него не было».
Новый 1984 год никакого улучшения здоровья Андропову, как и ожидалось, не принес. Однако он пытался даже участвовать в так называемой «предвыборной кампании» в Верховный Совет СССР, чьим депутатом он должен был бы стать. Он даже поручил своему аппарату подготовить ему предвыборную речь. Разумеется, уже не могло быть никакой возможности Андропову выступить лично перед избирателями, как это полагалось по советской традиции еще со времен Сталина. Андропов предполагал, что его речь будет зачитана вместо него одним из членов Политбюро… Это уже начинало походить на будущие ельцинские времена – руководство страной из клиники.
Последний свидетель, который рассказал о последних днях Юрия Владимировича, был один из его верных сподвижников. Рассказ этот, как нам представляется, достоверен. Георгий Арбатов вспоминал: «В начале января я видел его в последний раз… Мне как-то позвонил один из помощников Андропова и сказал, что тот просит в связи с подготовкой речи приехать к нему в больницу. В палате он почему-то сидел в зубоврачебном кресле с подголовником. Выглядел ужасно. Я понял: умирает. Говорил он мало, а я из-за неловкости, незнания, куда себя деть, просто чтобы избежать тягостного молчания, беспрерывно что-то рассказывал. Когда уходил, он потянулся ко мне, мы обнялись. Потом я узнал, что в эти дни у него побывало еще несколько человек, которых он давно знал, с которыми долго работал».
В конце января состояние здоровья Андропова резко ухудшилось. Ослабление его организма приняло быстрый и необратимый характер, все средства медицины и усилия врачей оказались бессильны. 9 февраля 1984 года в 16 часов 50 минут Юрий Владимирович скончался в больничной палате, задолго перед этим потеряв сознание.
…Хорошо помню эти дни, которые я проводил в писательском Доме творчества в Переделкино. В пятницу 10 февраля с утра по всем каналам телевидения и радио не сообщено было ничего. Однако «знатоки» информационных шифровок обратили внимание, что утренняя хохмаческая программа «Опять двадцать пять» была без всяких объяснений отменена. А затем уже любому стало понятно – зазвучали минорные мелодии Рахманинова, Чайковского, Шопена. Только в середине дня было объявлено: Юрий Владимирович Андропов скончался. Тут же все писатели разбились на кучки по взаимным политическим (и национальным) объединениям и обсуждали кандидатуру возможного наследника. Назывались имена Черненко, Устинова, Горбачева – в основном их.
А в это же время в Москве на Старой площади кипела неведомая нам работа. О ней позже рассказал Е. Лигачев, совсем недавно переведенный Андроповым из Томска, где он был Первым секретарем, в ЦК партии. «Официальная шифровка о смерти Андропова поступила в Томский обком только утром. Но я в это время уже подлетал к Москве, – когда летишь с востока на запад, выкраиваешь время… В то же утро в кабинете Зимянина мы писали некролог. Было нас человек пять-шесть, среди них, помню, Замятин, Вольский, помощник Андропова, кто-то еще. Когда написали об Андропове – «выдающийся партийный и государственный деятель», кто-то из присутствующих засомневался: «Не слишком ли мы преувеличиваем роль Андропова? Генсеком он работал совсем немного времени, всего лишь год с небольшим». Но я возразил: «Дело не во времени, не в сроках, а в результатах, в тенденции развития».
Ну, некролог, дело важное, слов нет, однако основное решение о наследнике советского престола принимали совсем иные товарищи. Об интригах в Кремле непосредственно после кончины Андропова рассказал все тот же осведомленный доктор Чазов.
«Я искренне оплакивал смерть Андропова. И не только с позиций человека, близко знавшего и дружившего с ним. Я понимал, как, может быть, немногие, как много он мог сделать для страны и народа. Сделать страну еще сильнее, а главное, заставить ее встряхнуться, начать поиск новых подходов к развитию. Понимал и то, что среди руководителей нет ему равного по широте взглядов, знанию жизни, твердости в проведении своей политики и в то же время политической осмотрительности и дипломатической хитрости.
Наши беседы с Устиновым, его заверения, что мнение Андропова о фигуре Горбачева известно не только ему, позволяли мне предполагать, что именно он, и это было бы логично, придет на смену Андропову. На следующий день, хотя, возможно, это было и 11 февраля, к нам в спецполиклинику на Грановского заехал Устинов. Всегда общительный, веселый, разговорчивый, он при встрече со мной выглядел на этот раз смущенным и несколько подавленным.
«Знаешь, Евгений, – заявил он без всякого вступления, – Генеральным секретарем ЦК будет Черненко. Мы встретились вчетвером – я, Тихонов, Громыко и Черненко. Когда началось обсуждение сложившегося положения, я почувствовал, что на это место претендует Громыко, которого мог поддержать Тихонов. Ты сам понимаешь, что ставить его на это место нельзя. Знаешь его характер. Видя такую ситуацию, я предложил кандидатуру Черненко, и все со мной согласились. Выхода не было». Он ни словом не упомянул о Горбачеве, о том, что надо было бы узнать мнение других членов Политбюро. Я всегда верил Устинову, считая его честным и откровенным человеком. Но в этот момент мне показалось, что он чуть-чуть кривит душой. Видимо, на встрече четырех старейших членов Политбюро он понял, что ни Черненко, ни Громыко, ни тем более Тихонов не поддержат его предложение в отношении кандидатуры Горбачева. В этой ситуации его наиболее устраивала кандидатура Черненко. Больной, к тому же по характеру мягкий, идущий легко на компромиссы, непринципиальный Черненко вряд ли мог противостоять настойчивому, сильному и твердому Устинову, возглавлявшему военно-промышленный комплекс. Да и другие участники этого своенравного сговора понимали, что при больном Черненко они не только укрепят свое положение, но и получат большую самостоятельность, которой у них не было при Андропове. Это особенно касалось Председателя Совета Министров Тихонова».
