Мережковский совсем не философ и не богослов и, главное, не хочет этим быть, хотя он и образован, и начитан философски и богословски. Он не хочет быть и «литератором» в этой книге. Кем же он хочет быть? Да просто учеником Христа, и притом любимым учеником, которому доверены особые тайны. Надо признать, что это право каждого христианина. В нем нет никакого чрезмерного притязания, наоборот, оно соответствует обещанию Христа: «И явлюсь ему Сам». Возможность и ценность глубоко личной интуиции любви у того, кто всю жизнь всматривался в Лик Христа, никто не дерзнет отрицать, она подкрепляется словами Оригена: разным людям являет себя Иисус по-разному — каждому является в том образе, какого достоин каждый. Христом допущена и указана молитва уединенно-личная и, с другой стороны, соборно-литургическая — точно так же допустимо постижение тайны Богочеловека посредством личной интуиции и посредством соборной мысли и чувства. Но в своей личной интуиции Мережковский никогда не остается изолированным, самодостаточным, напротив, он привлекает богатый материал других прозрений, ему близких и родственных. Этот материал, нужно признаться, собран и сопоставлен замечательно. Внимание читателя приковано и зачаровано.
Философы и богословы не должны обольщаться: никогда они не получат того доступа к сердцам, который открывается на этом пути. Они всегда, в сущности, понятны (в лучшем случае!) только философам и богословам. Мережковский же обращается ко всем, кто обладает духовным слухом, кто может изумляться таинственному, кто способен переживать трагизм. По нашему времени и это не такая большая аудитория! Но вот что замечательно: философ и богослов, если только он не «книжник и фарисей», найдет для себя в этой книге много ценного. Правдивость и подлинность некоторых интуиций, идущих из сокровенной глубины сердца, не может не поражать. Вот самый яркий пример. Нужно дать постигнуть и пережить смысл главного и центрального символа христианства, символа Царства Божия. Как это делает автор? Он показывает «первые точки Царства Божия, которые теплятся уже и сейчас, как первые звезды в ночи», эти точки видимы иногда в жизни, как отблески рая, как исполнение надежд: «радость вечного свидания любящих», возвращение потерянного рая, потерянной родины, избавление от постыдной тирании человекообразных — «вот, уже всем людям понятное, простейшее начало Царства Божия». Три замечательных страницы (II. 104-III) в ряде образов сразу дают почувствовать, о чем идет речь: тема Царства Божия сразу воспринимается «музыкальным слухом сердца». Мы, философы, выражаем это по-своему, примерно так: христианство есть религия абсолютно желанного; Царство Божие есть исполнение всех исконных, «заветных», существенных, абсолютных желаний человека. Дав адекватные образы, очевидные «точки» абсолютно желанного, автор показал звезды царствия во мраке ночи. (По странному закону творчества, каждое подлинное достижение сразу изобличает все неподлинное; так и здесь, стихотворение на стр. 111 сразу снижает предыдущее: после слов Апокалипсиса, сентиментальные «одуванчики» недопустимы).
Очень хорошо истолкование чудес: чудо экстаза, превращающее воду в вино; чудо любви и духа, насыщающее пятью хлебами (обратное чудо диавола — умаление хлебов! это чудо ненависти и материализма); чудо воскресения, чудо восстания против смерти, дающее прорыв в иной мир. Интересна мысль понять чудеса так, чтобы они не превращались в утилитарную магию, чтобы они не были похожи на то чудо, которое было отвергнуто как искушение от диавола. Ценно указание на то, что Христос бежал от чудес и переживал муку чудес. Мы могли бы истолковать ее как отрицание корыстного пользования чудотворцем.
Заслуживает быть отмеченным прекрасное научно ориентированное и для всех убедительное опровержение всяческих сомнений в исторической реальности Христа. Очень хороши образы апостолов, особенно Петра и Иуды. Верна характеристика Евангелия от Иоанна («полуистория — полумистерия»). Невозможно передать всю муку интересных цитат (напр., парадокс Вельгаузена: «Иисус не был христианином, он был Иудеем») и удачных образов (напр., «чувствуют, что пахнет от Него миром нездешним, как морозом от человека, вошедшего снаружи»). Слабее истолкование «искушения в пустыне», после Достоевского оно ничего не дает. И уже совершенно неприемлем для нашего слуха сочиненный автором «Апокриф об Искушении»: это чистейшая «литература», и притом такая, которая не может стоять рядом с Достоевским и его «дописывать». Своим импрессионально-романтическим стилем она совершенно выпадает из общего строгого библейского стиля книги. Мы не приписываем себе «абсолютного слуха», но для того, чтобы слышать фальшь, как известно, и не надо обладать абсолютным слухом. Автор сам виноват в том, что дал нам образцы подлинной гармонии, и мы ими проверяем как камертоном.
Недостаточной кажется нам и медитация о «богооставленности», но это уже относится к тайне голгофской трагедии и составляет тему следующего тома. Автору предстоит еще великая задача достойного завершения своего труда. Кого Христос позвал, тот должен дерзать и идти до конца. Пожелаем ему превзойти все, им доселе достигнутое, и это нелегко сделать.
А. Г. ГОРНФЕЛЬД
Г-н МЕРЕЖКОВСКИЙ И ЧЕРТ[92]
Неожиданнее всего в новой книге г-на Мережковского ее подзаголовок. Книга называется «Гоголь и черт», а подзаголовок гласит «исследование»: не баллада, не фантастический рассказ, не шарж, а исследование — опыт объективного изучения взаимоотношений между великим русским писателем и самым настоящим чертом. «Настоящим» — это надо понимать всесторонне. Ибо для г-на Мережковского черт действителен и реален во всех смыслах и во всех видах. Когда для хода «исследования» надо, то это черт абстрактный, символический, не только метафизический, но просто метафорический: некоторое поэтическое олицетворение, в которое нет нужды верить или не верить. Но иногда, когда словесность — этот первоисточник творчества г-на Мережковского — требует, его черт очень далек от метафизики и аллегории. Как отец Ферапонт в «Братьях Карамазовых», г-н Мережковский просто ущемляет ему хвост во всей его прямолинейной реальности: «Как стал от игумена выходить, смотрю — один за дверь от меня прячется, да матерый такой, аршина в полтора или больше росту, хвостище же толстый, бурый, длинный, да концом хвоста в щель дверную и попади, а я не будь глуп, дверь-то вдруг и прихлопнул, да хвост-то ему и защемил. Как завизжит, начал биться, а я его крестным знамением, да трижды, — и закрестил. Тут и подох, как паук давленный».
Этот подвиг заклинания беса поднял на свои рамена в последние годы г-н Мережковский, и надо сознаться, что если уж кому-нибудь надо заняться этим литературным экзорцизмом, то это, конечно, лучше всего сделать автору «Грядущего Хама», «Пророка русской революции» и «исследования» о «Гоголе и черте»: уже хотя бы во внимание к тому многообразию, в котором является ему черт. Он усматривает черта в самодержавии и в босяке, в позитивизме и православии, в Чехове и Чичикове. Отец Ферапонт тоже не ограничивал число и разнообразие своих чертей: «Видел, — рассказывает он, — у которого на персях сидит, под рясу прячется, токмо рожки выглядывают; у которого из кармана высматривает, глаза быстрые, меня-то боится; у которого во чреве поселился, в самом нечистом брюхе его, а у некоего так на шее висит, уцепился, так и носит, а его не видит».
Последние слова наводят на раздумье. «Носит, а его не видит»; печальный удел. Не носят ли его те, которые его видят повсюду? Вот, г-н Мережковский назвал свою книгу «исследованием», зная, что тут не может быть исследования, быть может, даже желая посмеяться над «исследованиями» и теми, кто верит в их выводы. Вы, вот, полагаете, что куда-то пришли или придете с вашим суверенным и позитивным разумом и его «исследованиями»; а я «исследую» то, что никакому исследованию не подлежит: прищемлю мистико-метафизической дверью чертов хвост, «толстый, бурый и длинный». Но — не рано ли смеется г-н Мережковский? Принимая его таинственный, много говорящий и потому удивительно удобный тон, позволим себе спросить: не подсмеялся ли здесь кто другой? Нет ли пророческого в судьбе Гоголя?
Судьба Гоголя, согласно результатам исследования г-на Мережковского, заключается в следующем. Главной мыслью всей жизни и всего творчества Гоголя было «выставить черта дураком», посмеяться над ним; на самом же деле черт посмеялся над Гоголем.
Гоголь разоблачил черта, сорвал с него маску и увидел «подлинное лицо его, страшное не своей необычайностью, а обыкновенностью». За двумя главными героями Гоголя, Чичиковым и Хлестаковым, при всем их несходстве, «скрыто соединяющее их третье лицо», лицо черта «без маски», «во фраке», «в своем собственном виде», лицо нашего вечного двойника, который, показывая нам в себе наше собственное отражение, как в зеркале, говорит: «Чему смеетесь? Над собой смеетесь».
