Кроме того, необходимо иметь в виду, что на войне информация о потерях имеет колоссальное стратегическое значение - военные разведки противоборствующих сторон гоняются за ней так же, как и за планами военных операций.
В самом начале войны нарком обороны Тимошенко и начальник Генерального штаба генерал армии Жуков попросту потеряли связь с войсками и сами толком не знали, что происходит на фронтах. Естественно, что точно также ничего толкового они не могли доложить и Сталину. В том числе и о потерях. Выше уже говорилось, что даже о взятии Минска Сталин узнал из передач германских и иных иностранных радиостанций! Откуда же ему было точно знать о масштабах потерь?! Главный маршал авиации А.Е. Голованов в беседах с писателем Ф. Чуевым отмечал, что Генштаб под руководством Жукова был неспособной действовать и работать организацией, которая не могла собрать даже все необходимые материалы.
В отличие от Хрущева и его преемников Сталин прекрасно понимал особое стратегическое значение такой информации, а также психологической войны во время крупномасштабной войны, тем более такой, как Великая Отечественная война. Естественно, что ни себе, ни кому-нибудь иному он просто не мог позволить говорить всю правду о потерях. Потому как устойчивость армии и безопасность государства в таком случае оказались бы под серьезной угрозой. В этом плане очень характерна реакция Сталина на провал Харьковской операции в 1942 году. 26 июня 1942 года он направил Военному совету Юго-Западного фронта письмо с подробным анализом причин постигшей этот фронт катастрофы, в которых были детально вскрыты ошибки, прежде всего, командующего фронтом Тимошенко и члена Военного совета фронта Хрущева. Письмо завершала фраза: «Если бы мы сообщили стране во всей полноте о той катастрофе, с потерей 18-20 дивизий, которую пережил фронт и продолжает еще переживать, то я боюсь, что с Вами поступили бы очень круто…».
Так что во время войны Сталин вынужден был скрывать масштабы потерь не только по стратегическим причинам, но в силу беспорядка, царившего в системе управления войсками, который в начале войны допустили Тимошенко и Жуков. Его цель в том и состояла, чтобы избежать потери доверия народа и предотвратить крутые расправы с генералитетом, который, не желая чему-либо учиться, сплошь и рядом допускал ошибки и не выполнял директивы Ставки.
Миф № 37. Сталин планировал сдать Москву гитлеровцам и удрать из столицы в октябре 1941 г.
Один из наиболее коварных антисталинских мифов. В отличие от иных мифов запускался в оборот исподволь, без прямых обвинений Сталина. Начало мифу положил Хрущев. Очень часто эксплуатировался лично Жуковым, но только в форме либо очень прозрачных намеков на якобы «сермяжную правду истории», либо в приватных беседах. Часто используется и в наше время.
В реальности же все обстояло иначе. Сдать Москву предлагал непосредственно Жуков! Главный маршал авиации А.Е. Голованов в беседе с писателем Ф. Чуевым (01.02.1975 г., см. книгу Чуева «Солдаты империи») говорил: «Жуков написал, что 6 октября 1941 г. Сталин у него спрашивал, отстоим ли Москву, и Жуков твердо ответил: "Отстоим!" А ведь было так, что он прислал генерала Соколовского к Василевскому (Александр Михайлович это должен помнить), чтобы тот в Генштабе принял узел связи для Западного фронта. Василевский с недоумением позвонил об этом Сталину, и тот дал нагоняй Жукову. Жуков предлагал сдать Москву, и так оно и было бы, если бы не Сталин.
- Но это надо подтвердить документально, - сказал я (т.е. Ф. Чуев. -А. М.).
- Как подтвердишь? - ответил Голованов. - Большинство документов, показывающих истинную роль Сталина в войне, сожгли при Хрущеве. Так были уничтожены три тома моей переписки со Сталиным. Умрет Василевский, умрет Голованов, умрет Штеменко, и никто не узнает истинную правду. А ведь этот факт нисколько не принижает роли Жукова, а показывает, сколько было сомнений, и какими усилиями советского народа была достигнута победа под Москвой. Но и сравнивать в этом деле Жукова с Кутузовым тоже нельзя, ибо сдача Москвы в 1941 г. значила для нас куда больше, чем в 1812-м, когда она не была столицей. Жуков мог не знать того, что знал Сталин и что стало всем нам известно значительно позже: с падением Москвы против нас на Востоке выступала Япония, и воевать в то время пришлось бы сразу на два фронта».
Рассказанное Головановым подтверждается выступлением перед читателями генерала армии СМ. Штеменко. Вот отрывок из стенограммы: «Командный пункт Жукова в период угрожающего положения находился ближе к линии обороны. Жуков обратился к Сталину с просьбой о разрешении перевода своего командного пункта подальше от линии обороны, к Белорусскому вокзалу. Сталин ответил, что если Жуков перейдет к Белорусскому вокзалу, то он займет его место».
Бывший командующий Московским военным округом и Московской зоны обороны генерал-полковник Павел Артемьевич Артемьев в 1975 г. вспоминал, что в ответ на эту просьбу Жукова Сталин ответил следующим образом: «Если вы попятитесь до Белорусского вокзала, то я в Перхушкове займу ваше место».
В первой же части процитированного выше рассказа Голованова, опубликованного Ф. Чуевым под названием «Лопаты» в книге «Несписочный маршал»-(М., 1995), говорится следующее: «В октябре 1941 г., в один из самых напряженных дней московской обороны, в Ставке обсуждалось применение 81-й авиационной дивизии, которой командовал Голованов. Неожиданно раздался телефонный звонок. Сталин, не торопясь, подошел к аппарату. При разговоре он никогда не прикладывал трубку к уху, а держал ее на расстоянии - громкость была такая, что находившийся неподалеку человек слышал все. Звонил корпусной комиссар Степанов, член Военного Совета ВВС. Он доложил, что находится в Перхушкове, немного западнее Москвы, в штабе Западного фронта.
- Как у вас дела? - спросил Сталин.
- Командование обеспокоено тем, что штаб фронта находится очень близко от переднего края обороны. Нужно его вывести на восток, за Москву, примерно в район Арзамаса (а это, между прочим, уже Горьковская область. - А. М.). А командный пункт организовать на восточной окраине Москвы.
Воцарилось довольно долгое молчание.
- Товарищ Степанов, спросите в штабе, лопаты у них есть? - не повышая голоса, сказал Сталин.
- Сейчас. - И снова молчание. - А какие лопаты, товарищ Сталин?
- Все равно какие.
- Сейчас… Лопаты есть, товарищ Сталин.
- Передайте товарищам, пусть берут лопаты и копают себе могилы. Штаб фронта останется в Перхушкове, а я останусь в Москве. До свидания.
Он произнес все это спокойно, не повышая голоса, без тени раздражения и не спеша положил трубку. Не спросил даже, кто именно ставит такие вопросы, хотя было ясно, что без ведома командующего фронтом Жукова Степанов звонить Сталину не стал бы».
В воспоминаниях одного из руководящих работников охраны Сталина - генерал-лейтенанта В. Румянцева - концовка этого же эпизода выглядит так: «Товарищ Степанов, дайте каждому вашему товарищу по лопате в руки, пусть роют себе братскую могилу. Вы останетесь в Перхушкове, а я в Москве. Отступления не будет. Только вперед». Такова была реакция Сталина.
Во-первых, очевидно, что Жуков как минимум дважды предпринимал такие попытки - через не имеющего никакого отношения к подобным вопросам какого-то корпусного комиссара, второй раз - через генерала Соколовского. Что называется, не мытьем, так катаньем с передовой, хотя другим выдавал, причем в самых грубейших формах, приказы стоять насмерть… Во-вторых, в обоих случаях Жуков, по сути дела, подставлял головы других, хотя был обязан лично докладывать об этом Верховному главнокомандующему. В-третьих, вопрос об обороне Москвы стоял тогда чрезвычайно остро, и только исключительная принципиальность, сознание своей особой ответственности за судьбу Родины, личное мужество, а также чисто стратегические соображения, чем в совокупности и руководствовался в тот момент Сталин, предотвратили паническое бегство командующего Западным фронтом и фактический развал фронта.
По свидетельству личного шофера Сталина - А. Кривченко - именно в те дни Сталин и сказал: «Остаюсь в Москве, с русским народом»! Более того. В те же дни Сталин ясно сказал, что если немцы и войдут в Москву, то только через его труп!
Покойный ныне публицист Феликс Чуев был также и хорошим поэтом. Его перу принадлежит пронзительное стихотворение, связанное именно с этими событиями:
Уже послы живут в тылу глубоком,
Уже в Москве наркомов не видать,
И панцирные армии фон Бока
На Химки продолжают наступать.
Решают в штабе Западного фронта -
Поставить штаб восточнее Москвы,
И солнце раной русского народа
Горит среди осенней синевы…
Уже в Москве ответственные лица
He понимают только одного:
Когда же Сам уедет из столицы -
Но как спросить об этом Самого?
Да, как спросить? Вопрос предельно важен,
Такой, что не отложишь на потом:
- Когда отправить полк охраны Вашей
На Куйбышев? Состав полка уже готов.
Дрожали стекла в грохоте воздушном,
Сверкало в Александровском саду…
Сказал спокойно: - Если будет нужно,
Я этот полк в атаку поведу.
Что же до того, что-де Сталин якобы планировал удрать из Москвы в октябре 1941 г., миф об этом был запущен еще Геббельсом. Зачем - понятно. Но вот зачем эту чушь повторяли советские писатели (М. Паджев в книге «Через всю войну» и вслед за ним П. Проскурин в романе «Имя твое»), вопрос, конечно, интересный. Потому как наврали они с три короба. Что-де Сталин приехал в Рогожско-Симоновский тупик, где стоял специальный поезд, и в тяжелых раздумьях два часа ходил по платформе, размышляя, ехать ему в Куйбышев или остаться в Москве? Здорово нафантазировали советские писатели. А что в действительности?
