Перед отъездом с Кавказа в 1840 году Милютин составил специальную записку, в которой суммировал свои соображения:
«Исходною точкою была та мысль, что принятая в то время система раздробления наших сил по всему обширному пространству края малыми частями во множестве ничтожных укреплений и постов, большею частию даже не вполне обеспеченных от нападения непокорных горцев, ослабляла нас и не только не вела к положительным результатам, но даже представляла опасность при всяком неблагоприятном обороте дел. Предпринимаемые же по временам большие экспедиции в горы, стоившие огромных жертв, также не могли вести к покорению края; даже после успешных действий отряд должен возвратиться из труднодоступных горных трущоб, оставляя за собой еще более озлобленное и враждебное население».
Милютин предлагал иной путь:
«Стоя твердою ногою в среде доступного нам туземного населения, дав ему при том разумное, правосудное управление, мы получили бы возможность, даже не прибегая к оружию, постепенно привлечь к себе и более отдаленные, недоступные горские племена влиянием нравственным, выгодами торговли и промышленности».
Последний пассаж – почти буквальное повторение того, что в 1816 году предлагал, напутствуя Ермолова, адмирал Мордвинов, а в 1829 году декларировал Пушкин в «Путешествии в Арзрум». Схожие соображения высказывал в 1805 году командовавший тогда войсками на Кавказе генерал Цицианов в проекте управления Кабардой.
Актуальность всех этих соображений говорит как об уникальной консервативности кавказской проблематики, так и о неизжитых за две сотни лет пороках российской стратегии на Кавказе, ибо все положительные программы так и не были реализованы из-за общего несовершенства государственной системы.
Справедливости ради надо сказать, что был и еще один важнейший фактор – представление горцев о частичном даже отказе от традиционного уклада (включавшего, в частности, набеговую практику как непременный элемент) как о катастрофическом крушении миропорядка. Это представление, с одной стороны, и неспособность имперских властей понять серьезность психологической стороны конфликта, с другой, определяли трагическую безвыходность ситуации, не дававшей возможности компромисса.
Рассказывая о посещении Кавказа Александром II в 1861 году, Милютин описывает сцену, прекрасно иллюстрирующую предшествующий абзац:
«Один из абадзехских старшин поднес от имени всего народа абадзехского адрес, в котором высказывалась в начале готовность войти окончательно в подданство русскому Императору, “соединиться с ним так, чтобы никогда уже не выходить из повиновения поставленному им начальству”; испрашивалось прощение прежних проступков, “совершенных по невежеству и притом в то время, когда они, абадзехи, были еще непокорными”; но затем слышались такие условия: “оставить за ними в неприкосновенности все земли от р. Лабы до пределов абадзехской земли, от р. Кубани до земель шапсугов и от Гагры до земли убыхов; не строить более на сказанных землях ни крепостей, ни укреплений, ни сел, ни деревень, не проводить дорог, которые вредят посевам хлеба, находящимся преимущественно вблизи дорог”. В заключение испрашивалась “выдача пленных горцев и возвращение беглых холопов”. На этот адрес и на речь депутатов Государь ответил в немногих словах, что примет “покорность безусловную, а устройство быта и судьбы народа поручил кавказскому начальству”, а потому указал горцам обращаться с просьбами к графу Евдокимову».
Если учесть, что генерал Евдокимов был сторонником полного освобождения Кавказа от коренного населения любыми способами, то неудивительно, что после такого ответа большинство горских племен постановило «продолжать войну с русскими до последней крайности».
Горцы предлагали в качестве компромиссного варианта лояльность и вассалитет, а русская сторона настаивала на полном и жестком включении в имперскую структуру, на что горцы добровольно пойти не могли…
Кавказская проблематика – лишь один из сюжетно-смысловых пластов «Воспоминаний», но она органично связана со всей системой представлений либерала-реформатора.
История реформ 1860-х годов – история драматическая по взвинченной напряженности, которая сопутствовала самому их ходу, и трагическая по близким и отдаленным последствиям. Один из самых проницательных и подготовленных участников реформ, Милютин скоро осознал их опасную внутреннюю противоречивость и зловещие издержки той свободы, за которую он сам ратовал. В частности, он писал:
«Что касается нашей журналистики, с которой снята была прежняя строгая узда, – то она воспользовалась данным ей простором уж слишком широко: она не ограничилась обличением существующих язв, злоупотреблений и беззаконий, а приняла характер оппозиции против всего правительственного, начала возбуждать недоверие ко всякой власти, разрушать все, на чем держится в государстве равновесие и порядок».
Георгий Федотов, глубокий мыслитель, обогащенный опытом крушения российского государства в 1917 году и последствий этого крушения, назвал известную статью о Пушкине «Певец империи и свободы». Эта только на первый взгляд противоречивая формула полностью подходит к миропредставлению Милютина. Стройный, отлаженный, прочный государственный механизм нерасчленяемой империи он считал гарантией личных свобод граждан. Этой же позиции придерживался и зрелый Пушкин. Милютин, считая либеральные реформы неизбежными и необходимыми, не обольщался относительно готовности к ним всех слоев населения. При этом Милютин, работавший внутри системы, прекрасно знал ей цену:
«Нельзя не признать, что все наше государственное устройство требует коренной реформы снизу доверху. <…> Все отжило свой век, все должно б получить новые формы, согласованные с великими реформами, совершенными в 60-х годах. К крайнему прискорбию, такая колоссальная работа не по плечам теперешним нашим государственным деятелям, которые не в состоянии подняться выше точки зрения полицмейстера или даже городового. <…> Я убежден, что теперешние люди не в силах не только разрешить предстоящую задачу, но даже и понять ее».
Эта черновая дневниковая запись, фактически констатирующая провал реформ, была сделана в 1879 году на закате александровского царствования и государственной карьеры Милютина, вскоре после победы в русско-турецкой войне, одним из энергичных инициаторов которой был Милютин и которая (об этом уже говорилось) стала причиной совершенно неожиданных событий внутри страны – в ближайшей перспективе и международных – в перспективе отдаленной.
Неразрешимое внутреннее противоречие государственной доктрины и практики Милютина заключалось не в парадоксальности его политической позиции – «империя и свобода», а во вторжении «военного» слоя его сознания в сферу гражданского государственного строительства. Л. Г. Захарова приводит убийственные по своему реальному смыслу цифры, свидетельствующие, что под давлением Милютина военный бюджет России в самый напряженный период реформ поглощал средства, без которых эти реформы, идеологически энергично поддержанные тем же Милютиным, не могли эффективно осуществляться.
Совершенно так же внешнеполитическая имперская доктрина военного министра, восходящая к «восточным утопиям» Петра I и Екатерины II, доктрина, которой он обосновывал необходимость войны с Турцией вопреки категорическим возражениям министра финансов, вошла в катастрофическое противоречие с его же представлениями о внутреннем развитии страны.
Проницательный политический мыслитель, понимавший неимоверную сложность внутренних проблем, в качестве стратега-генерала бестрепетно расширял пределы империи на юго-востоке, неумолимо покоряя Кавказ, завоевывая Среднюю Азию, ставя перед Россией непосильные экономические задачи и провоцируя международные осложнения.
А между тем в «Воспоминаниях» присутствуют оценки и размышления, свидетельствующие о тонком понимании чужих ошибок в международной сфере. Таковы страницы, к примеру, посвященные мексиканской авантюре Наполеона III. Брезгливое описание попытки французского императора посадить на место законного президента Бенито Хуареса австрийского эрцгерцога Максимилиана в качестве монарха имеет важный подтекст. Внимательно читавший западную прессу Милютин, разумеется, знал, что в Мексике перед французской интервенцией закончилась ожесточенная гражданская война, которую мексиканцы назвали Войной за Реформу, одной из главных составляющих которой был «Закон Хуареса» , отменяющий «фуэрос» – сословные привилегии. Победа Максимилиана и французов означала откат Мексики в прошлое, что было для Милютина принципиально неприемлемо.
Отнюдь не будучи самоуверенным догматиком и фанатичным доктринером, Милютин сознавал, что грубая реализация его идеалов чревата роковыми искажениями. В дневниковых записях он убеждал себя, что этих искажений можно избежать:
