Должен сказать, что радость по поводу успешного решения инками проблемы обезлесивания несколько омрачается тем фактом, что сама империя инков давно канула в забвение. Все эти решения, вызывающие у Даймонда одобрение и надежду, носят строго временный и локальный характер, тогда как трагедия общинных угодий разыгрывается на планетарной сцене, с которой нет возможности сойти в партер, а затем в гардероб за пальто. Советский Союз был типичным случаем такой трагедии, где власть над лугом захватил комитет, который, как объяснили крестьянам, воплотил в себе их волю, и луг оказался вытоптанным еще скорее, чем если бы этим занимались отдельные крестьяне со своими частными буренками.
А вот более глобальный пример – сегодняшнее наступление исламофашизма на либерально-демократическую цивилизацию. При всей идеологии этого движения – а она, надо сказать, довольно невнятна, – его фундаментальные мотивы вполне просты. В период своего расцвета исламская цивилизация контролировала значительную часть мировых ресурсов, а сегодня одни лишь Соединенные Штаты, чье население составляет менее двадцатой доли мирового, потребляют более четверти общего достояния. И если завтра этот баланс изменится, то вряд ли в пользу всех и каждого.
Проблема гибели цивилизаций – это лишь более общий случай проблемы человеческих сообществ, которые, как показала история, всегда конечны во времени. И трагедия общего достояния показывает, что такой исход закономерен, потому что ресурсы нашего мира конечны – проигравшие в этой игре после нескольких попыток уже не получают нового шанса, будь то инки, кхмеры Ангкор-Вата или древние римляне. Невольно вспоминается, что сразу после 11 сентября 2001 года известный британский физик Стивен Хокинг, человек глубокого и, в иных обстоятельствах, вполне практичного ума, заявил, что единственная наша надежда – это эмиграция в космос. В противном случае, очевидно полагал он, наши шансы равны нулю – мы неизбежно вытопчем свой общинный луг. Куда реалистичнее было бы апеллировать к нашей личной совести, которая, в отличие от космических пришельцев, все-таки время от времени подает голос. Но совесть пасует перед более универсальным законом, принципом эволюции, согласно которому бессовестный всегда в преимуществе, как кукушка перед сойкой.
25 октября 1946 года в одной из аудиторий Кинг-колледжа в Кембриджском университете состоялось очередное заседание так называемого «Клуба нравственных наук» – еженедельного собрания, где профессора и студенты слушали и обсуждали доклады и философские идеи своих коллег. В отличие от множества других это заседание стало легендой, которая жива и по сей день.
Дело в том, что в этот осенний день в потрепанном недавней войной полуголодном университетском городе в первый и единственный раз сошлись под одной крышей самые яркие интеллекты столетия, и их встреча завершилась памятным скандалом. С одной стороны, это был председатель клуба, кембриджский профессор Людвиг Витгенштейн. Ему противостоял гость-докладчик, Карл Поппер, только что прибывший из Новой Зеландии, где он провел годы войны, преподавая философию. Из числа прочих следует назвать также Бертрана Рассела, к тому времени уже патриарха философии, которому и Поппер, и Витгенштейн были во многом обязаны своими взглядами и который, по мнению некоторых, сыграл на этом заседании роль провокатора.
Вот что произошло в этот вечер, по крайней мере по воспоминаниям одного из участников. Доклад Поппера, тема которого была выбрана, возможно, по совету Рассела, был посвящен существованию реальных философских проблем, в то время как Витгенштейн считал, что никаких философских проблем не существует. В пылу разгоревшегося спора Витгенштейн взял в руки стоявшую у камина кочергу и принялся нервно жестикулировать ею в такт аргументам. Когда он предложил Попперу привести пример нравственного суждения, тот не полез в карман за словом и заявил, что не следует, дескать, угрожать кочергой приглашенному докладчику. Витгенштейн покинул аудиторию, хлопнув дверью.
Этот скандал с кочергой приобрел такой резонанс потому, что его главные герои – мыслители исторического калибра. И Витгенштейна, и Рассела, и Поппера многие, хотя не обязательно одни и те же люди, ставят в один ряд с такими классиками, как Платон и Аристотель, Дэвид Юм и Иммануил Кант, и истоки их конфликта – вовсе не в личной неприязни, хотя она тоже имела место, а в столкновении мировоззрений. Британские журналисты Дэвид Эдмондс и Джон Айдиноу построили вокруг этого эпизода документальную повесть под названием «Кочерга Витгенштейна», и она, к несомненному удивлению авторов и издателей, стала бестселлером.
Приведенный эпизод в Кембридже изложен так, как его вспоминает сам Карл Поппер в своих мемуарах «Неоконченный поход», и некоторые из ныне здравствующих очевидцев считают, что он несколько приукрасил его к собственной выгоде и возвеличению. В своем соперничестве с Витгенштейном он выступал с заведомо невыгодных позиций, против философа, чье имя стало уже при его жизни почти нарицательным: о человеке скромных умственных способностей говорят, что он «не Витгенштейн». Вот как характеризуют его уникальное обаяние Эдмондс и Айдиноу:
...
Отчасти эти его чары дошли до нас в блеске глаз и оживлении духа его бывших студентов, когда они вспоминают его и ту власть, которую он до сих пор имеет над ними. Отчасти они видны в его загадочных высказываниях, которые можно подвергать бесконечному процессу толкования и перетолкования. Отчасти это – сложность его личности, дошедшая до нас в воспоминаниях и комментариях… В одном романе он выведен как «пустынный мистик, живущий хлебом, дождевой водой и молчанием».
Но остановить описание в этой точке – значит впасть в серьезное заблуждение. Прежде всего, Витгенштейн дошел до нас как динамичная и властная фигура. Те, кто его знал, как друзья, так и враги, описывают его в выражениях, лишенных сдержанности. А упоминания о Витгенштейне в целом потоке литературных и художественных работ… – разительное подтверждение того обаяния, которое он сохраняет много времени спустя после смерти… Американский критик Марджори Перлофф перечисляет восемь романов и пьес, двенадцать стихотворных сборников и шесть перформансов и произведений экспериментального искусства, посвященных Витгенштейну или написанных под его влиянием.
Людвиг Витгенштейн родился в одной из самых богатых и влиятельных семей Австро-Венгрии. Его отец, Карл Витгенштейн, был крупнейшим сталелитейным магнатом, а их дом в Вене – средоточием роскоши и культуры. Другом семьи был композитор Иоганнес Брамс, а брат Людвига, Пауль, стал впоследствии известным концертным пианистом и тоже в своем роде легендарной фигурой. Во время Первой мировой войны он лишился правой руки, но не поставил крест на музыке – именно для Пауля Витгенштейна написан Равелем «Фортепианный концерт для левой руки».
Людвиг собирался стать инженером и учился в Манчестерском университете, но в ходе обучения заинтересовался математикой, а затем и философией. По совету математика и философа Готтлоба Фреге он написал Бертрану Расселу и стал его учеником в Кембридже.
Когда началась Первая мировая война, Витгенштейн использовал связи и влияние отца не затем, чтобы освободиться от военной службы, что было возможно по состоянию здоровья, а, напротив, чтобы на нее попасть. Он был удостоен нескольких наград за мужество, но империя, за которую он воевал, прекратила существование, а сам он попал в лагерь для военнопленных. Как на фронте, так и в лагере он упорно работал над философским трудом, который был издан в 1922 году при участии и с предисловием Рассела под названием «Логико-философский трактат».
Эта удивительная книга, цель которой – подвести итоги всей философии и поставить в ней точку, не похожа ни на одну другую в истории письменности и книгопечатания. В ней – всего около 70 страниц, но на каждой – в большинстве случаев один короткий абзац, а иногда просто одна фраза. Некоторые из этих фраз поражают своей афористичностью и в то же время очевидностью, даже тавтологией – как, например, знаменитая вводная: «Мир – это все, что имеет место». В сущности, это просто организованный в древовидной схеме конспект во много раз большего философского труда, и толкованию этого конспекта многие посвятили с тех пор немало времени и энергии – тем более, что сам автор просто отказывался его обсуждать. Даже такой гигант мысли, как Бертран Рассел, если верить раздраженному отзыву самого Витгенштейна, ничего в нем не понял, а современный американский философ Сол Крипке, посвятивший трактату фундаментальный труд, приобрел в профессиональных кругах прозвище Крипкенштейн.
Витгенштейн, судя по всему, был действительно убежден, что подвел под философией окончательную черту. После смерти отца, одержимый идеей личного аскетизма, он отказался от огромного наследства, о чем любят упоминать биографы, часто забывая добавить, что все-таки он не отдал его прохожим на улице, а отписал брату и сестрам. Затем он несколько лет работал учителем начальной школы в австрийских альпийских деревушках, помощником садовника в монастыре и архитектором на постройке дома сестры, пока ему не пришло в голову, что философия все-таки заслуживает внимания. Возвратившись в Кембридж, он представил свой «Трактат» в качестве диссертации на соискание докторской степени, и, хотя книга не соответствовала никаким формальным требованиям, члены комиссии под председательством Рассела приняли ее, понимая, что имеют дело с гением.
