Нес он службу весьма добросовестно, особенно первые лет двадцать — двадцать пять. Достаточно сказать, что на протяжении пятнадцати лет, начиная с зачисления в цензуру иностранных газет и журналов и по 1898 год, он только дважды брал отпуск: в 1885 году на четырнадцать дней и в 1889‐м — на два месяца. Лишь с 1899 года Фомин регулярно (раз в два года) отдыхал в течение двух месяцев за границей и в империи. Всего на государственной службе он прослужил пятьдесят лет и шестнадцать дней. 2 июня 1914 года его по болезни уволили в отставку с присвоением чина действительного тайного советника. Данный чин соответствовал званию генерала от инфантерии и предполагал обращение к Александру Дмитриевичу «Ваше Высокопревосходительство». Распоряжением Николая II этому старому холостяку была установлена пенсия 5 тыс. руб. в год[875]. Именно с Фоминым связана легенда о старичке, который якобы на протяжении нескольких царствований являлся к новому государю с докладом о перлюстрации в империи. На самом деле эту миссию выполнял, как уже говорилось выше, очередной старший цензор, докладывавший новому министру внутренних дел.
Реальное руководство делом перлюстрации еще в последние годы пребывания Фомина на службе осуществлял Михаил Георгиевич Мардарьев (25 апреля 1858 года — 1918?). Как заметил на допросе в июне 1917 года И.А. Зыбин, «последние годы… Фомин, по дряхлости своей, только числился». Подобно Вейсману, Мардарьев прошел в службе перлюстрации все ступеньки карьерной лестницы, начав в двадцать три года, в 1881 году, с должности чиновника, знающего иностранные языки. По словам самого Михаила Георгиевича, первые три года службы в отделении цензуры иностранных газет и журналов при Петербургском почтамте он «ничего не знал» о существовании секретного отдела, ибо «в эти две комнаты никто из лиц, не посвященных в тайны перлюстрации, не имел доступа»[876]. После отставки Фомина в сентябре 1914 года министр внутренних дел Н.А. Маклаков направил Мардарьеву распоряжение: «Предлагаю Вам принять управление цензурою иностранных газет и журналов и особою при ней частью в империи»[877]. Именно Мардарьеву пришлось давать показания по делам перлюстрации в июне — августе 1917 года в Чрезвычайной следственной комиссии, созданной Временным правительством[878].
Любопытно, что Михаил Георгиевич в конце XIX века был не чужд интереса к историческим исследованиям. В частности, в 1887–1888 годах Почтово-телеграфный журнал напечатал его переводы «Международный почтовый обмен в 1880–1885 годах» (из французского журнала «Union Postable») и «Международный почтовый и телеграфный обмен Австрии в 1886 году»[879]. В 1898 году Мардарьев опубликовал в журнале «Русская старина» статью «Император Николай I и академик [Г.Ф.] Паррот». Здесь были приведены тексты писем академика от 1827 года о тяжелейшем положении Академии наук и необходимости учредить ее новое штатное расписание, а также проект 1846 года о понижении уровня Чудского и Псковского озер[880]. Из переписки Мардарьева в 1899 году с известным цензором К.А. Военским известно, что Михаил Георгиевич работал над статьей о супруге царевича Алексея Петровича Шарлотте Брауншвейг-Вольфенбюттельской, матери будущего императора Петра II и тетке австрийской императрицы Марии-Терезии, и планировал новые исследования[881]. Негативный отзыв о Мардарьеве, хотя и без всяких конкретных обоснований, можно найти в мемуарах товарища министра внутренних дел в 1913–1915 годах В.Ф. Джунковского. Он вспоминал о Михаиле Георгиевиче следующими словами:
…к нему‐то душа у меня и не лежала, хотя упрекнуть его я ни в чем не мог, но какое‐то чувство недоверия к нему меня не покидало. Заменить его другим лицом у меня данных не было, а кроме того, я и не мог решиться на это — он слишком много знал, чересчур доверенный пост он занимал. Приходилось терпеть, держать его в руках: я рассчитывал, главное, на то, что Мардарьев, дорожа своей хорошо оплачиваемой должностью, и всецело зависевший от меня, не решится идти в разрез моим указаниям и требованиям, особенно после ухода [С.П.] Белецкого, на поддержку коего он уже рассчитывать не мог[882].
К сожалению, в нашем распоряжении почти нет материалов, позволяющих воссоздать живой облик чиновника «черных кабинетов» начала XX века, кроме В.И. Кривоша (о нем — специальный очерк в главе шестой). Вместе с тем в тех же мемуарах Джунковского есть документ, из которого видно несомненное мужество старшего цензора варшавской цензуры иностранных газет и журналов Альфреда Фридриховича Шлиттера (род. в 1869 году). Напомню, что о его деловых качествах высоко отзывался в 1910 году вице-директор ДП С.Е. Виссарионов (см. вторую главу настоящей книги). Во время отступления русской армии в 1915 году А.Ф. Шлиттер проявил не только распорядительность, но и полное самообладание. Варшавский генерал-губернатор генерал-лейтенант князь П.Н. Енгалычев поторопился со всей администрацией покинуть Варшаву. В связи с этим Джунковский писал:
Варшава оставалась в наших руках еще 10 дней. Я получил по сему поводу следующее донесение от старшего цензора [А.Ф. Шлиттера], остававшегося со своими чинами в Варшаве по отъезде князя Енгалычева.
«По совершенно не понятным никому причинам вся варшавская администрация, во главе с генерал-губернатором, покинула Варшаву. Военное ведомство и все население недоумевают, так как в столь спешной эвакуации абсолютно никакой надобности не было. Хотя нашу цензуру тоже пугали, что рискуем попасть в плен немцам, но мы, переживая второй раз [первый раз — во время боев в октябре 1914 года] столь тревожное время, отнеслись к этим запугиваниям довольно спокойно. Военные власти, находящиеся в Варшаве, во главе со штабом самой главной действующей здесь армии, об эвакуации совершенно не думают. Ввиду того, что Комитет внутренней цензуры по распоряжению генерал-губернатора тоже оставил Варшаву, военные власти мобилизовали нас и для несения службы по внутренней цензуре. На нас возложили просмотр всей выходящей здесь литературы на русском и польском языках. Читаем днем и ночью, но справляемся хорошо и с честью выходим из этого тяжелого ответственного положения, и даже лица из штаба армии действуют согласно нашим указаниям.
Каждый день путешествую на Прагу [часть Варшавы на правом берегу Вислы], куда переведена часть почты, и жду момента, когда явится возможность приступить к нашим специальным занятиям. Имея каждый день близкое и даже непосредственное общение с военным ведомством, я теперь вполне убедился, что вся паника создана нашим гражданским начальством. Дела военные далеко не так плохи, как об этом стараются трубить некоторые лица. Напротив, здесь, в армии, царит полная уверенность, что Варшаву немцам не отдадут и что ее удастся отстоять [Варшава была оставлена русскими войсками 22 июля (4 августа)]. В штабе нас благодарят каждый день, что мы их выручили в критический момент. Тяжело только работать ночью. Оказывается, как даже выразились все представители местной печати, мы с [Б.Ф.] Кургановым справляемся с нашей сложной задачей не хуже 14 бежавших из Варшавы цензоров местного Комитета по делам печати. Как только явится возможность приступить к специальным занятиям, донесу шифрованной телеграммой»[883].
Каков же среднестатистический портрет чиновника «черных кабинетов» XIX — начала XX века? В ответе на данный вопрос нам может помочь изучение формулярных списков. Эти «трудовые книжки» заводились на всех чиновников по установленной форме с 1798 года, а затем видоизменялись в 1815, 1827, 1849 и 1905 годах. Но, естественно, секретная деятельность в них никак не отражалась. Вместе с тем само содержание формуляров позволяет установить основные личные параметры чиновников «черных кабинетов»: возраст, происхождение, вероисповедание, образование, наличие или отсутствие недвижимости, родственные связи и т. д.
Бывший цензор «черного кабинета» в Петербурге В.И. Кривош, скрывшийся под псевдонимом «С. Майский», утверждал в своих воспоминаниях относительно начала XX века, что «цензорами иностранных газет и журналов состояли люди весьма почтенные, все с высшим образованием и служившие, кроме цензуры, где они были заняты только по утрам и в дежурные дни по вечерам, еще и в других учреждениях: в Министерстве иностранных дел, в университете или учителями средних учебных заведений»[884]. Мифичность этого утверждения была доказана мной еще в 1998 году. Но в популярной литературе миф о поголовном высшем образовании цензоров и их «весьма почтенном возрасте» продолжает тиражироваться. На самом же деле к 1914 году ни один из перлюстраторов не имел законченного университетского образования. Большинство имели за плечами различные училища и гимназии. Почти половина чиновников были в возрасте от сорока до пятидесяти лет[885]. Но цельного исследования, которое охватывало бы длительный период, не существует. Поставив своей целью рассмотреть личный состав «черных кабинетов» с начала XIX века, я разделил их сотрудников на три группы: сотрудники первой половины XIX века, второй половины XIX века и начала XX века. Основанием для помещения того или иного чиновника в соответствующую группу стала дата его поступления на службу в почтовое ведомство.
