Сарыч, как настороженный зверек, смотрел то на нее, то на меня. Маленький Воробьев улегся на траву, уже пожелтевшую, — конец сентября ведь. Туманов отстраненно ковырял ледорубом в валуне. Я знал: Генка единственный, кто не осудит меня, какую бы песню я ни спел.
Вблизи защебетали пичужки, а я все не решался начать, медленно перебирал струны. Долго так продолжаться не могло. Но какую бы песню выбрать? Жестко укололи глаза Светы, и я призывал, отчаявшись: не молчи, гитара!
Сначала показалось, что пространство Оазиса заполнила мелодия любви, но едва настало время запеть, как я понял, что где-то напутал, а исправить уже невозможно. С языка сорвались слова: «Значит, есть, что сказать, если мы собираемся часто!» Потом зло, отчаянно продолжил: «Наши струны звенят, как бокалы звенят на пирах!!!»
— Ур-р-аа! — завопил Сарыч. — Наша взяла!
Его нисколько не интересовала песня, важно, что победила компания и раскольник вернулся в лоно ее. Света поднялась и медленно побрела из Оазиса, такая беззащитная, что я не выдержал и ринулся за ней, но резкая рука Сарыча остановила:
— Будь мужчиной!
С этого дня медленно, но неотвратимо стала остывать дружба с ребятами.
Песня третья.
РАБОЧАЯ КЛЯТВА
Этот путь нам знаком
До последнего метра,
И, наверно, не надо
Дороги иной,
Чем шагать поутру
Сквозь спокойные ветры
К этой сердце щемящей
Заводской проходной.
Мы судьбу выбирали —
Нас она выбирала!
Закаляла работой,
Терзала войной.
Но опять из мечей
Мы ковали орала,
Возвращаясь из боя
К своей проходной.
Возвращаясь надолго,
Возвращаясь и веря,
Что оставим потомкам
Век, взращенный весной.
И для них будут вечно
Распахнуты двери
Заводской, работящей
Мирных дней проходной.
Дядя Митя умер прямо на совещании.
Мать, с запавшими глазами, осунувшаяся, так и не сняв пальто после похорон, сидела на диване и бессознательно разглядывала узоры половика. Я мерял шагами пол: от стены до стены — четыре шага.
— Мам…
Она не шелохнулась, словно находилась еще там, на кладбище, или еще дальше — в той жизни, в которой дядя Митя был живым. Я сел рядом и обнял ее:
— Ну, мам, очнись!
Впервые я заметил у нее седые волосы.
— Да-да, сынок, сейчас… Сейчас… Ты, наверно, голоден?
— Не надо, мама, сам приготовлю… Буду устраиваться на работу.
Мое заявление заставило ее встрепенуться.
— Куда работать? Как работать? А школа? Ты, Саня, что это надумал-то… Ведь полгода осталось, дотяни уж.
— Нет, мама, я все решил. Тебе будет трудно одной.
— И не выдумывай! — к ней разом вернулась решимость. — Ты, что же, считаешь меня ни на что не способной? Разве я собственного сына не в состоянии прокормить? Да я вон еще какая здоровая!
Раньше я нередко уступал матери, но на этот раз решил твердо, как ни старалась она меня переубедить. Перевелся я в вечернюю школу, устроился электрослесарем на завод.
— Автоматчики слушают! — Мой напарник Витька мастерски схватил телефонную трубку, прижал ее плечом, так как руки уже собирали инструмент. — Что? Газ отсекло? — переспросил он и объявил уже для меня:
— Нинка звонила, опять кочегары что-то намудрили. Автоматика безопасности сработала — вот и забегали.
Я молча натянул ушанку, замотался шарфом, подождал, когда оденется наставник, и мы вышли, каждый со своими мыслями. Я думал о кочегарах. Раньше представлял их по песне «Раскинулось море широко…» Оказывается, сейчас кочегары — как профессора, поглядывают на приборы, изредка прикасаясь к вентилям: подкрутят чуток, посмотрят на стрелочки и снова сидят. Витька предвкушал встречу с Ниной.
Она встретила нас у входа в цех.
— Ниночка, с тех пор, как я увидел тебя, мое сердце не в покое, оно бьется и трепещет, как…
— Иванов, перестань! Опять со своими глупыми комплиментами. Иди лучше на пятый котел.
Витька неравнодушен к пирометристке, но та, по его выражению, холодна, как сфинкс.
Я уже научился немного разбираться в делах котельной. Вот кочегар сует факел в топку, пытаясь разжечь печь, — значит, перешли на ручное управление: в жаркой утробе вспыхнет пламя, стрелки на шкалах приборов возвратятся на прежние места, но кочегару сидеть уже некогда — теперь он весь внимание. Рядом суетились мастер и начальник.
— Шустрей, мужики, шустрей! Мы ведь завод без тепла оставим. Тридцать с ветром — не шутка!
Витька недоуменно всмотрелся в световое табло и чертыхнулся: горят все лампочки.
— Эй! Переключаю — смотрите там! — предупредил он и перевел тумблер на автоматическое регулирование, ожидая сигнала сирены.
Но самописец регулятора уровня воды аккуратно вычерчивал линию, похожую на застежку-молнию. Перо равномерно колебалось в заданном интервале. Обратная связь исполнительного механизма работала безупречно.
— Следи за газом, разрежением и воздухом, — скомандовал Иванов Нине, — а ты, Санька, секи пар. Вода вроде в порядке.
Я послушно направил взгляд на манометр. Стрелка, показывающая давление пара, застыла на отметке в пределах допустимого. Так прошло минут двадцать — глаза устали.
Наконец, пришел Витька и довольно заржал:
— Что, как баран на новые ворота, уставился? Пошли к себе… Попрошу нас с Бекетовым больше не тревожить. Чао, Ниноч…
Оглушительный вой сирены оборвал фразу на полуслове.
— Эх, раззявы мы, раззявы! — разъярился Иванов. — Ну-ка, последи за отсекательным клапаном!.. То есть, стой, глазей лучше на манометр: у тебя это хорошо получается.
Кочегары снова засуетились.
Мое дело — все тот же манометр, на стрелке которого так трудно сосредоточить внимание. От напряжения показалось, что она вздрогнула. Я тряхнул головой — нет: прилипла и не оторвешь. Неожиданно опять в уши ударила пронзительная сирена. Нина выключила ее, и во внезапной тишине как-то особенно грубо прозвучала Витькина ругань:
— Ах ты, кошачья морда, что надумала! Сидит, сучка, глаза вылупила, а потом как прыгнет на рычаг, и готово. За угол завернула, наблюдает. Цирк да и только. А мы тут свои мозги чуть не наружу вывернули. Видали паскудину!
Кошка и не пыталась вырваться из поцарапанной руки.
— А вы тут развели кошачник!
Витька яростно помахал муркой перед носом ошеломленного кочегара.
— Но-но, ты полегче, — попытался возразить тот.
— Я те покажу полегче! — Витька был готов растерзать кого угодно, и только Нина сумела остановить его наступательный порыв:
— Витенька, золотце, отдай кошечку мне. Ну, пожалуйста!
От ласковых слов избранницы своего сердца Иванов растаял и сам стал похож на котенка, которого только что почесали за ухом. Но и тут он не смог не подурачиться.
— Для тебя, моя радость, готов на все. Даже отдать эту паршивую животную.
Дома за ужином я рассказал об этом эпизоде матери. Она от души посмеялась, а потом спросила:
— Интересно тебе на заводе?
— Интересно, — ответил я серьезно, — только поскорей хочется самостоятельности.
— Ты же тогда и по ночам работать будешь.
— Ну и что же? Думаешь, не смогу?
— Сможешь! — мать провела рукой по моей голове; я уклонился от ее ласки. — Взрослый же!
Слишком обычными казались мне утренние смены. Хотелось большей ответственности, а тут — один-два вызова.
Сделав дело, Витька обратно в цех не торопится: народ есть и, если что где случится, ребята сходят. Как-то он предложил мне:
— Завернем в механический? Там у меня кореш работает, хочу ему стабилизатор для транзистора заказать, а то мой греется, зараза.
В механическом я еще не бывал, поэтому охотно согласился. Теплый воздух калорифера в воротах приятно обжег лицо. Цех встретил нас шумом станков. Витька, уверенно лавируя, повел меня в дальний конец участка.
— Привет, Леха! — хлопнул он по спине своего друга. — Выключай бандуру: дело есть.
Леха не спеша выключил станок, вытер ладони ветошью, поздоровался, молча выслушал Витьку, покачал головой:
— Нет, ты мне на пальцах не толкуй. Чертеж нужен или, в крайнем случае, эскиз. Тут вам не проводки загибать да прикручивать.
— Какой тебе еще чертеж? Выточить стаканчик, три дырки просверлить…
— Опять свои пальцы растопырил. Сядь лучше, нарисуй, чтоб все честь по чести было. Какая посадочка, какой допуск, чистоту поставь. А то таких стабилизаторов наделаю — век проклинать будешь.
— Вот зануда! Что тут делать? Я ведь сроду не чертил никогда!
— Сказал, без чертежа не буду — значит не буду. Приходи завтра ко мне, обмозгуем вместе. А щас план гнать надо, вишь, мастер косится!
