Михаил Львов - Каменный пояс, 1985

«Илы», конечно, не истребители, но я уже говорил:-голыми руками их не возьмешь. Бурма зажег одну машину, Быстров — вторую, но силы были слишком неравны, и один «Ил» тоже загорелся.

В баках кончалось горючее, ленты для снарядов опустели, в люках не было ни одного пулеметного патрона, под плоскостями — ни одного эрэса.

Дьяченко приказал своим выходить из боя.

И вот теперь все ждали возвращения боевых товарищей, хотя надеяться уже было почти не на что.

И когда казалось, что все уже кончено, что никто не прилетит никогда, из низкого облака выскочил штурмовик.

Все закричали «ура!», подбрасывали в воздух шлемы, но вскоре оживление стихло: самолет шел к земле, как слепой без палки, вихляясь из стороны в сторону.

Машина уже поворачивала на полосу, когда резкая судорога пронизала ее тело. Неуправляемая, она круто отклонилась, пошла над лесом и стала «стричь» крыльями верхушки сосен.

Возможно, летчика тяжело ранили в бою или немецкая крупнокалиберная пуля перебила один из тросов управления.

В эти минуты никто даже не знал — Ванечка прилетел или Саша, чтобы умереть на своей земле, среди своих. А может, это был не Бурма и не Быстров, а штурмовик соседнего полка и нужда заставила его садиться на нашу полосу.

За четыре с лишним года финской и Великой Отечественной войн я так и не научился смотреть на покойных товарищей, только что полных жизни, и мучительно переживал их смерть. Потому не кинулся со всеми туда, куда упал «Ил», а остался на взлетной полосе.

Здесь мне передали телеграмму редактора — срочно явиться в Рядчино, и я ушел на большак — ловить попутную машину. Признаюсь, был даже благодарен судьбе, избавившей меня от встречи со смертью товарища. Прибавьте к этому еще маленькую надежду, позволявшую думать: пилоты спаслись, посадив раненые машины или машины без горючего в чистом поле, а прилетел и разбился возле нас — пусть он простит меня — кто-то третий.

В редакции мне поручили поехать на другой фланг фронта, больше не удалось побывать в знакомом штурмовом полку, и я не сумел ничего толком узнать о судьбе Бурмы и Быстрова. Остались от них лишь слезы в горле да фотографии этой несравненной юности, которые я так и не успел отдать мальчикам.

В то же приблизительно время мы понесли еще одну утрату, о которой будем помнить до конца жизни.

В небе у Старой Руссы два наших истребителя напали на тридцать восемь самолетов врага, восемь из которых были «Me-109» и «фоккеры». Тридцать бомбардировщиков и восемь истребителей против двух краснозвездных машин!

Красными пилотами были Тимур Фрунзе и Иван Шутов из полка подполковника Московца.

Вскоре Тимур остался один против скопища врагов: Шутов погиб. Сын нашего великого полководца воевал, как и положено человеку с его фамилией. «Безумство храброго» дорого обошлось немцам. Фрунзе заставил их сбросить бомбы на свои же боевые порядки, сбил одного «худого». Но долго это продолжаться не могло… Тимур погиб в родном небе.

Восемнадцатого марта 1942 года наша газета напечатала Указ Президиума Верховного Совета Союза ССР о присвоении звания Героя Советского Союза лейтенанту Тимуру Михайловичу Фрунзе. На третьей полосе того же номера значился очерк писателя Николая Богданова «Тимур — сын Фрунзе».

Мы потеряли в эту войну более двадцати миллионов человек. Но каждый из нас, помня о кровавых потерях, вызывает в своей памяти образы тех, кого он любил и чтил на полях сражений. Для меня — это раньше всего Бурма, Быстров, Фрунзе.

Нередко забредал на огонек землянки прекрасный белорусский поэт Аркадий Александрович Кулешов. Кстати, он написал отменные стихи о Лажинах, и они, в переводе Анатолия Софронова, были напечатаны в «Известиях». Вот как начинается это пронзительное, захлестывающее душу стихотворение:

Аркадий Александрович декламировал это стихотворение на родном языке, и я, поколебавшись, прочитал свое — «За деревней древнею Лажины»:

Вы, наверно, заметили в последней строфе стихотворения строку о ране. Нет, это не красное словцо. Редакции теряли своих людей на войне, как и любая другая действующая часть. Все мы постоянно находились в линии огня, в боевых порядках пехоты, в партизанских отрядах, в танковых войсках, в авиации. И если, скажем, стрелковый полк, в котором работал литератор, бросался в атаку, вместе с ним шел в штыки и журналист. Не в тыл же отправляться человеку в такой обстановке! Подобное бегство никто бы ему не простил, тем более — не простил бы себе он сам.

Круглыми сутками перекатывались над громадным фронтом гул бомбардировок, визг рвущихся снарядов, злобная перебранка пулеметов, всхлипы болотных пузырей. Я лично прибавил бы к этим бедам войны всяческое комарье, нападавшее на нас в болотах и лесах Северо-Запада.

Весной и осенью болота вспухали, и трясина на ряде участков отрезала войска от тылов. Резко ухудшалось снабжение, и провиант полкам сбрасывали с самолетов. Приходилось пополнять запасы пищи щавелем и крапивой.

Но беды — бедами, а воевать надо, и снова газета фронта и ее писатели звали своих бойцов к смелости и терпению, к братству на кровавых полях войны:

Я читал эти лозунги газетных полос в солдатских окопах, на привалах, в госпиталях, и бойцы жадно слушали призывы, понимая: другого пути к победе нет.

Однажды после такой декламации подошел ко мне солдат в сильно обожженной шинели, спросил довольно задиристо:

— А вы, политрук, к примеру, смерти боитесь?

— Боюсь.

— Ага. И что же?

Я покопался в планшете, достал записную книжку.

— Когда-то, еще до войны, прочитал я старую-престарую книгу «Зеркало любопытства». Там немало мудрых мыслей. Одна из них изложена так: «ВОПРОС: Не знак ли робости — смерти бояться? ОТВЕТ: Никак. Ежели бы храбрый человек смерти не боялся, то б он нечувствен, или бы уже совсем безумен был. Но от сего страха храбрые люди умнее и осторожнее бывают».

Спрятав книжку, полюбопытствовал:

— Ответ годится?

— Ну, коли лучшего нет, и этот пойдет, — усмехнулся солдат.

Все писатели нашего фронта — Борис Бялик, Кузьма Горбунов, Борис Изаков, Александр Исбах, Аркадий Кулешов, Михаил Матусовский, Сергей Михалков, Евгений Поповкин, Михаил Светлов, Сергей Смирнов, Иван Стаднюк, Степан Щипачев и другие — были люди долга и высочайшей храбрости. Нет, поверьте, это не просто слова непременного уважения. Я бывал со многими из них в бою, ходил с иными в тыл немцев, и — могу поклясться — они умели работать в самых тяжелых условиях и держать свои нервы в кулаке.

В первый же год войны ушли на фронт больше тысячи литераторов — чуть не половина тогдашнего состава Союза писателей СССР. И мои старшие товарищи на Северо-Западе были среди первых.

Двадцать один литератор стал Героем Советского Союза. Четыреста писателей не вернулись с полей войны.

В нашем союзном доме, в Москве, вывешен мраморный список литераторов, погибших в боях. Это, вы теперь знаете, очень длинный перечень наших потерь, нашей горькой печали. Но это и список нашей славы и чести.

Почти весь сентябрь 1941 года я работал в 202-й стрелковой дивизии, которой командовал умница и храбрец полковник Серафим Григорьевич Штыков. Как видите, у него была вполне подходящая ко времени фамилия.

Я знал Штыкова еще с финской войны. Он возглавлял тогда стрелковый полк и был награжден орденом Красного Знамени. Мне нередко доводилось бывать в его ротах.

Теперь он командовал одной из лучших дивизий нашего фронта. При первой возможности я отправлялся в его полки, записывал все, что полагалось, набирался боевого опыта.