— Случилось чего, Павлик? — Я заглянул товарищу в глаза, зацементированные печалью и безнадегой.
— Деньги кончились! — Паша махнул рукой.
— Как это? А я верил, ты будешь последний из нас, кто в этом признается, — мрачно констатировал я. — И ты решил, что на пропой мы денег не найдем?! Хорошо же ты о нас думаешь. Собирайся, поехали. Кстати, а как они у тебя так кончились? Удиви друзей захватывающей историей.
И Паша удивил.
После того, как произошло не совсем ласковое расставание с родней в кредит нарядных обещаний будущего тестя, Паша этапировал Олю в свое жилище, дабы у папы последней не закрались сомнения в искренности намерений. Накопления с прежнего места службы осваивались с жадностью смертельно больных. Оно и понятно. Пугать окружающих скромностью неприлично, а экономить на себе немыслимо. Да и зачем жаться, когда судьба уже улыбнулась тебе кривозубым бриллиантовым ртом. Паша даже не стал дожидаться официального зачисления в штат, заказав форму подполковника в Доме Юдашкина. Материю он ездил выбирать с Ольгой. Долго не ковыряясь, они выбрали самое дорогое сукно. И спустя неделю бывший банкир начал облачаться в милицейский клифт, но пока лишь в ролевых играх со своей невестой.
Однако Пашино назначение сначала отложилось на неделю, потом на месяц. Разбираясь в причинах пробуксовки своей карьеры, Паша решил, что папа отчего-то заподозрил его в малодушии перед достоинствами невесты, и на следующий день они с Ольгой подали заявление в ЗАГС. Это событие было решено отметить на даче Олиных родителей с непременным участием последних. Пьянка длилась три дня, оставив в Пашиной душе мутный осадок сомнений.
Раздавив с папой на пару флакон «Кауфмана», Паша был посвящен в тайны семейства.
— Ты понимаешь, самое дорогое, что у меня есть — это дочь, — распалялся Михаил Львович, на что молодой человек согласно кивал. — Если она будет с тобой счастлива, я вам все отдам: недвижку, акции, доли. Ты же мне теперь сын. Понимаешь, дурья твоя башка? И спрашивать я теперь буду с тебя как с сына. Вот сколько тебе лет?
— Двадцать пять, — Павел прокашлял в кулак.
— Салабон! Я в твои годы двумя магазинами заведовал. Весь дефицит через меня шел. Членов Политбюро одевал, мне ихнии бабы в ноги кланялись, на близость склоняли за румынский гарнитур, — папа перешел на шепот. — Ни хрена ты не понимаешь. У меня уже в пятнадцать лет «Волга» была. Знаешь, что такое «Волга»?
— Откуда? — Паша поморщился сомнением.
— В преферанс у фарцовщиков выиграл. Знаешь, как я в преферанс играю? Я в четырнадцать лет на картах десять килограмм рыжья скопил. Цацек там всяких золотых, бриллиантов с голубиные яйца.
— И куда вы их дели? — Паша непредусмотрительно перебил тестя.
— Я клад зарыл. — Голос Михаила Львовича упал на шипение. — В Красногорском районе Московской области, в лесу.
— В каком лесу? — икнул Паша, испугавшись собственной непочтительности, что, впрочем, осталось незамеченным.
— Возле поселка Юбилейный, триста метров вдоль просеки, под гнилым дубом. Летом, сын, мы пойдем и отроем. Мне для вас, дети мои, ничего не жалко, — всхлипнул Михаил Львович и за складки на шее притянул к себе Пашу, лобызнув его сивушной слюною. — Только там лес страшный. Там вурдалаки живут, я специально там закопал, чтобы все боялись. Ну, ты же мужик, Павел! Не испугаешься? Мужик, а? Знаешь, какой я мужик?
— Какой? — Паша напряженно соображал, как ему соскочить с прожарки головного мозга.
— Видишь шрам? — Михаил Львович тыкнул Паше в щеку указательным пальцем правой руки, на котором болталась золотая гайка с бледно-зеленым камнем.
— Ну? — Паша краем глаза разглядел затянувшийся рубец.
— Это я на Тихом океане акул ловил на гарпун. Вытащил одну такую здоровенную.
Думал, готова, и решил у ней клык выломать для Илюши, младшего нашего.
— У Ольги брат есть? — Конкуренту на наследство Паша был неприятно удивлен.
— Конечно. Боль и радость моя. У мальчика церебральный паралич, наследственность тяжелая по маме, да еще после пяти абортов. — Михаил Львович высморкался. — В тульском интернате учится. О чем я рассказывал?
— Как у акулы зубы дергали.
— Точно! Ну, вот подошел я к ней, взял пассатижи. И только руку туда запустил, как она, сука моржовая, хлоп и меня за палец. Еле пришили, хреново срослось — шрам остался.
Не терзаясь в дальнейших откровениях, Михаил Львович хлопнул залпом двести и пошел по нужде в сад. Паша решил, что пора отползать в спальню к любимой.
Пьянка продолжилась следующим вечером. Президент Геральдического союза, которым, как оказалось, тоже являлся Михаил Львович, «поддавал угля» дьютифришной косорыловкой и героическими воспоминаниями.
— Ты знаешь, что я богат? — то ли вопрос, то ли утверждение, в чем Паша сразу и не разобрался, шоколадной стружкой припудрил и без того приторные мечты банкира. — Но мало кто знает — насколько.
Взятая Михаилом Львовичем пауза могла бы явиться входным билетом в ГИТИС. Паша замер. Папа продолжил:
— Десять лет назад в Занзибаре революция случилась. Я тогда командовал отрядом спецназа ГРУ. Нашей задачей было не допустить смену власти. Но силы оказались не равны. Император был тяжело ранен, он умирал у меня на руках. Последней волей правителя было назначение меня регентом при единственной его наследнице-принцессе Нури, которую враги продали в рабство. Я не мог не исполнить последнюю волю короля, и спустя год после мучительных поисков я нашел принцессу в одном из борделей на Садовом, — папаша высморкался. — Ну, значит, вызволил ее из плена и поселил на спецдачу КГБ. Короче, там сейчас в этом Зимбабве наши спецслужбы по поручению Путина готовят реставрацию монархии. Девочка моя чернож… станет королевой, а я директором всего этого зоопарка. Там алмазов, Павел, алмазов, как грязи!
— Вы служили в спецназе? — Банкир решил быть последовательным в сомнениях.
— А ты мои слова под сомнения ставишь, салабон?! — рявкнул Михаил Львович.
— Что вы, просто спрашиваю, — Паша прикусил губу.
— Да у меня Звезда Героя секретным приказом, два ордена Мужества, легиона почетного… два, — папаша опорожнил стакан с виски, сплюнув обратно залетевший в рот кусок льда. — Он мне не верит! Вот, палец этот видишь? — тесть снова тыкнул Паше в глаз вчерашней царапиной.
— Ну! — с азартом кивнул банкир.
— 89-й год. Афган, под Кабулом проводили разведку. Наткнулись на спящих духов. Стрелять нельзя, только резать. Достали ножи. Двоих я четко проткнул, а третьего, когда стал резать от уха до уха, он проснулся и цап меня за палец, откусил и проглотил. Пришлось потрошить вакхабита. Палец из трахеи вырезал, уже перевариваться начал. Так я его потом месяц в кармане таскал, чтобы мне его друзья-хирурги в Боткинской пришили.
У Паши в глазах стояли слезы. Но не слезы солидарности в сострадании о временной утрате конечности будущего родственника, и даже не слезы скорби об освежеванном гражданине Афганской Республики. Паша оплакивал себя, свои погоны, свои миллионы.
Но надежда с тупым упорством боролась за мечту, убеждая здравый смысл, что даже самый дикий бред опирается на истину.
Банкир сменил тактику — перешел на грубый шантаж: сначала — назначение, потом — свадьба. С папой перешел на «ты», с мамой оставаясь на «вы», но называя ее «кухаркой». Тесть и теща кряхтели, но терпели, боясь возвращения блудной дочери.
И вот Паша сидел у нас на кухне, хныча на судьбу и на свою доверчивую влюбленность.
— Надо бы его с кем-то познакомить, — Вася отозвал меня в сторону.
— А с кем? — Я пожал плечами. — Он же спьяну нагрубит, оскорбит, обидит. Жалко девчонок, слушай потом претензии.
— Согласен. А что делать? Всю дорогу слушать это нытье под всплески в стакане. Хорошенькие выходные.
— Надо подумать. — Я достал телефон, извлекая из памяти подходящие варианты. — Может, его с Викой познакомить.
— С этой грязнулькой? — Вася ласково улыбнулся. — Почему нет?
Вика была подругой одной нашей подруги. Добрая девочка с доброй фигурой крестьянской заточки, грубо сбитой, словно специально под сельхозработы — от дойки молока до колки дров.
Неприхотливостью в образе мысли журчала легкая матерщина и нежная похабщина, струящаяся изо рта девушки тонким дымком тонкой дамской сигареты. Имя Виктория к этому образу подходило, как значок «Мерседеса» к «Жигулям». Предложение совместного ужина было встречено Викой восторженно, но удивленно. Ужин начался нервными сомнениями банкира в своей мужской привлекательности в свете отсутствия наличности, а закончился тем, чем начинается любовь, стесненная временем, свободой нравов и лошадиным запоем.
В воскресенье вечером Паша, провонявший за двое суток подкисшим «Диором», захватил меня в Москву, где ждала Наташа, вино и тушеный кролик. С чувствами дочери смирился даже Геннадий Федорович, для которого я, по легенде, был редким гостем из города-героя на Волге.
