В письме к Ю. Карякину он говорит, что часто любовь к миру подменяется любовью к своим представлениям о нём. И это - тоже признак вырождения, такой же, как модное ныне "неофитское православие", где "околоцерковные бизнесмены" правят бал по замене общечеловеческих законов отвлекающими от реальных дел сказками. А жизнь наша сегодня межеумочная по природе своей: капитализм и коммунизм, "обнявшись в последнем объятии и обессилев, не знают, что делать дальше".
Многое в работе Е. Сидорова мне близко. Лишь отдельные имена и факты я трактую иначе, но это естественно. Хорошо, что он оставил объективные портреты Горбачёва, Ельцина, Гайдара. Это сегодня редкость. Ему досталось быть министром культуры в переходные годы. Стало общим местом именовать их "лихими". Но лихими они были только для лихих. Для нас, людей культуры, они казались годами больших надежд. Другое дело, что надежды не
всегда сбываются.
Владимир ОГНЕВ
Восторженный романтик
РВАНОЕ ВРЕМЯ
Был он невысок, очень подвижен, лысоват[?] Но это всё внешнее. Главное, что Михаил Давыдович Львов был очень доброжелателен к людям, к молодым поэтам - особенно. Интересно, что все три составляющих его имени - псевдоним, но он так сросся с ним, что никто никогда не вспоминал об этом. Он с удовольствием откликался на татарский вариант своего отчества - Михаил Давлетович. Наверное, имя отца напоминало о детстве, башкирской деревне, где он родился, о Челябинске, из которого он ушёл на войну.
Поэт-фронтовик Михаил Львов сохранил до конца дней какое-то наивное, восторженное отношение к жизни. Он родился в 1917 году, но иногда казалось, что он куда моложе, чем записано в паспорте. Однажды, выступая на чьём-то вечере, он даже обозвал себя "романтическим идиотом" и признался, что с этим возвышенным мироощущением ничего поделать не может. К молодым поэтам относился по-отечески и помогал бескорыстно. Я могу это свидетельствовать, потому что он был один из тех маститых литераторов, кто рекомендовал меня в Союз писателей СССР, а впоследствии помогал советом, когда надо - поддерживал делом, и даже так получилось, когда Михаил Давыдович был рабочим секретарём Московской писательской организации, я некоторое время работал под его началом. Рабочий секретарь - это как министр с портфелем в отличие от нештатных писательских секретарей.
Когда Сергей Сергеевич Наровчатов ушёл главным редактором "Нового мира", он увёл за собой и Михаила Львова - пригласил его своим заместителем. Михаил Давыдович отвечал за поэзию и критику и не забывал тех, кого он поддерживал ранее.
К тому времени я уже начал хорошо разбираться в судьбах, в обстоятельствах жизни поэтов, и меня поразила его дружба с Людмилой Татьяничевой. Дело в том, что в 1945 году она, ещё молодая и не самая известная поэтесса, в газете типа "Уральский рабочий" написала рецензию на книгу молодого поэта Михаила Львова. Когда я прочитал эту короткую рецензию, пожелтевшую от времени вырезку из старой газеты, то подумал, что Михаил Львов уцелел странным образом: в тексте говорилось, что "нам не по пути с таким поэтом". Подобные заявления в те годы были опасны для их адресатов.
Но ничего: Львов уцелел, наверное, простил Татьяничевой её опасный по тем временам "наезд" или просто забыл о нём. Именно он предложил избрать Татьяничеву председателем творческого объединения поэтов Москвы. Это произошло, когда пост председателя покинул Владимир Соколов - в 1975 году.
А я ещё в шестидесятые годы, когда, понятно, не мог быть знаком с Михаилом Львовым, обратил внимание на его стихотворение, напечатанное в "Литературной газете". Оно было написано короткой строкой, рубленым ритмом, который можно при чтении просто отбивать ладонью, и запоминалось какой-то очень страстной энергетикой. Конечно, я его не помню, но сейчас постараюсь воспроизвести нервный ритмический рисунок, сохранившийся где-то в глубинах памяти:
Россия - косность?
Россия - снег[?]
Россия - космос,
Россия - век.
И так примерно строк сорок.
Вообще-то это было очень непривычное стихотворение для давней "Литературки". Что-то авангардистское, что ли, из двадцатых годов откликнулось в этих стихах. Непонятный восторг перед страной, перед её жизнью[?] Ну что же, Михаил Львов был солдат, который воевал за свою страну, член партии, поэт, которым стал деревенский мальчик из забытого богом башкирского селения.
Я тогда и представить себе не мог, что со Львовым у меня очень скоро сложатся дружеские отношения, - ну, конечно, отношения старшего с младшим. Он был очень живым человеком, мгновенно откликался на какие-то мелкие просьбы, любил помогать, если была возможность и даже если этой возможности не было. Звонил, писал, когда надо, письма, останавливал в Цэдээле влиятельных функционеров и внушал им, что необходимо сделать для того или другого просителя.
Он подарил мне несколько своих книг. Запомнилось восторженное название одной из них: "В апреле, именно в апреле[?]". Понятно, что именно в апреле родился Ленин. Правда, сегодня в моде другие исторические личности, рождённые именно в апреле. Львов был наивным патриотом - он не подвергал сомнению незыблемость кумиров. Ещё он подарил мне вышедшую на Урале миниатюрную книгу своих стихов - томик в четверть ладони. Такие книги тогда издавались как знак особого отличия и расположения к поэту - читать их было невозможно из-за мелкого шрифта. Просто памятный сувенир.
Наверное, у него были слабые сосуды - запомнились его немного припухлые нездорово краснеющие щёки. "Отмеренная честно сотня грамм", говоря строкой одного из его коллег, ещё на войне приучила будущих поэтов к ритуальному пьянству. Михаил Давыдович, как и все писатели-фронтовики, не отказывал себе в рюмке-другой спиртного.
У него, как у большинства известных поэтов, был свой "фирменный" слоган, который помнили, которым восхищались и цитировали, который поставил поэта на его невидимый пьедестал: "Чтоб стать мужчиной, мало им родиться, чтоб стать железом, мало быть рудой: ты должен переплавиться, разбиться, и, как руда, пожертвовать собой..."
Идея стихотворения выражена немного невнятно, но жёсткий и непререкаемый посыл его понятен. Ещё на слуху было интернациональное стихотворение Львова, близкое очень многим, хотя, думаю, оно опередило своё время:
"Сколько нас, нерусских, у России[?]"
Эта строка сегодня даже актуальнее, чем раньше. Тогда в первую очередь имела значение социальная принадлежность - "советский человек". Мы были советские люди, и русский где-нибудь в Таджикистане, и таджик в Москве всё же были советскими людьми, объединёнными имперской волей. Жаль, что такое беспримерное равенство было порушено.
Иными словами, Михаил Львов занимал немалое место в тогдашней литературной жизни. Если сравнивать, сегодня литературной жизни нет, она почти полностью ушла в книжный бизнес, где всё решают не стихи, а деньги, и только деньги. Но тогда о бизнесе ещё не было речи, а к стихам относились как общенародному достоянию.
Поколение фронтовиков уже тогда начинало постепенно уходить в мир иной. Потому писатели этого поколения ревностно относились к знакам внимания, к премиям и прочим отличиям. Думаю, что это ревностное отношение оказалась для Львова непереносимым испытанием. В восьмидесятые его выдвинули на соискание Государственной премии СССР. Он трепетно ждал лауреатского знака. К этому прилагались немалые деньги, но для Львова это не имело значения: он был весьма обеспеченный литератор. А вот то, что называлось государственным признанием[?]
Но премию дали кому-то другому. То ли под большой юбилей, то ли связей Львова не хватило. Но к нему хорошо относились, и дело кончилось компромиссом: его кандидатуру оставили на второй срок. То есть не отказали окончательно. Таким образом под судьбу Львова заложили мину замедленного действия[?] Через год всё закончилось для добрейшего Михаила Давыдовича ударом: премию ему не дали. А год ожидания оказался непереносимым стрессовым испытанием.
Вскоре он ушёл из жизни: потрёпанное сердце не выдержало разочарования. Наверное, не стоило так трепетно относиться к эфемерному признанию общества. Как тут не вспомнить стихи самого Михаила Давыдовича: "А если по дороге мы умрём, своею смертью разрывая доты, то пусть нас похоронят на высотах, которые мы всё-таки берём".
