Патрик Модиано считается одним из наиболее крупных авторов Франции. Его книги отмечены многочисленными премиями, не раз экранизировались, переведены на 36 языков, в том числе на русский. Тем не менее этот знаменитый писатель, высоченный, с сомнамбулическим взглядом, по сей день теряется перед микрофоном и телеобъективом. Он как будто не понимает, что такое слава, и словно стесняется договаривать фразы до конца.
«Один из самых красивых голосов во французской литературе сегодня», – поёт сладостные дифирамбы газета «Фигаро». А Петер Энглунд, постоянный секретарь Шведской академии, сгоряча даже сравнил Патрика Модиано с Марселем Прустом.
Вот уж поистине медвежья услуга! У великого писателя Пруста в романах – реминисценции реально прожитого. Он – «бытописатель» высшего света. Считали даже, что Пруст – сноб. Но потом поняли, что, описывая высший свет, Пруст воспел «вечное человеческое», как это свойственно великому художнику вообще. Ибо великий художник, описывая некий социальный феномен, при этом создаёт целый мир, касается всего человечества.
В отличие от Пруста в книгах Модиано – реминисценции того, что он не прожил. Это «не-прошлое» составляет для писателя ту глину, из которой он лепит своё собственное время. Его время имеет с реальным мало общего - оно видится сгустками тёмной материи, тенями в тумане, зыбкими, как сны слепого музыканта. И подобное ощущение «тёмной воды» всплывает уже со страниц самого первого романа П. Модиано «Площадь Звезды» (1968 г.). Напомню, что эта книга тогда получила сразу две престижные литературные премии – Роже Нимье (Prix Roger Nimier) и Фенеона (Prix F[?]néon).
Там, как и во всех дальнейших творениях Модиано, словно непрерывно накрапывает осенний дождь. Холодный дождь заливает тёмные парижские улицы, оплакивает ночные площади. В промозглом тумане проступает одинокая фигура с жёлтой звездой на лацкане куртки... Воздух пропитан сыростью, очертания предметов расплывчаты, прошлое смешивается с настоящим; время от времени просачиваются неотчётливые фразы, выпавшие бог весть откуда, сказанные бог весть кем, бог весть кому. Такова атмосфера в книгах Модиано. И эта атмосфера ближе не к Прусту, а к Сименону, с которым Модиано сближает некий «флёр» тоски и тревоги.
«Мой сюжет – время», – повторяет писатель. Тем самым он нам даёт как бы ключ к разгадке самого себя. Поворот ключа, дверь открылась с жалобным стоном. А за ней – ночь, Париж 1942-го, тонущий в потёмках оккупации... которой в реальной жизни автора не случилось.
Ведь Патрик Модиано рождён 30 июля 1945-го, в парижском пригороде Булонь-Бийанкур. Его отец, Альберто Модиано, непонятно какого роду-племени (возможно, салоникский еврей по происхождению), под оккупацией промышлял на чёрном рынке с фальшивыми документами в кармане. Он так и остаётся для Модиано комом в горле. Писатель не смог «переварить» главное своё наваждение – наличие в своей судьбе тёмного афериста без чести и совести, абсолютно равнодушного к сыну.
Ещё рана – смерть брата Руди в 1957 году в десятилетнем возрасте. Вплоть до 1982 года Патрик посвящал брату все свои романы. Но самой главной болью навсегда остаётся для Модиано фантом оккупации и постоянная опасность, что тучей нависла над человеком.
Эта горечь и стала для писателя тем горючим, которое неизменно движет его творчество.
Женой отца будущего нобелиста в 1942 г. стала Луиза Колпейн, фламандская комедийная актриса. Она была из другого теста и из другого круга, вращалась в артистической среде. В числе её друзей были знаменитые писатели Андре Мальро и Раймон Кено. В будущем, кстати, оба классика, Кено и Мальро, стали свидетелями на свадьбе у Патрика Модиано.
«Моя память старше меня», – любит повторять писатель. «Время оккупации у меня в крови, и меня не покидает ощущение, будто я родился от этого кошмара. Я постоянно возвращаюсь к нему, как возвращаются к родным местам, и не могу иначе».
Подобный поиск затонувшего бытия и составляет суть всех сорока книг Патрика Модиано. В них не «утраченное время», как у Пруста. Зато налицо «время дырявое» – со спущенными, вернее, с упущенными «дорожками», как на ветхом чулке, чьи петли писатель пытается подхватить крючком вопросительного знака .
«Я думаю, что подъезды домов хранят шаги тех, кто когда-то часто бывал здесь и потом исчез. Какие-то замирающие волны и сейчас дрожат в воздухе, они становятся всё слабее, но их можно уловить, если прислушаться», – пишет Модиано. Читаешь это – и будто листаешь чью-то записную книжку, полурассыпавшуюся от старости; в ней – телефонные номера 70-летней давности, которые начинались буквами, обозначавшими районные подстанции. У владельцев непонятно чьих номеров забытые всеми имена. Ты гадаешь, кто они, кем были, либо быть могли – и это рождает цепочку ассоциаций, ведущих к сюжету по извилистой тропке вымысла.
...Сегодня поклонники Модиано с нетерпением ждут его нобелевскую речь, назначенную на 10 декабря. При этом все задаются вопросом: станет ли он, произнося свою речь, как обычно, запинаться? Будет ли, как всегда, жестикулировать, помогая словам руками? И ещё фатидический вопрос: сошьют ли Патрику Модиано парадный костюм, который вместит его почти двухметровую фигуру?
Теги: Патрик Модиано
К своему столетию Алексей Иванович Недогонов подзабыт, но не отменён эпохой. Времечко-то нынче почти военное. А ведь Недогонов ( 1914 - 1948) – поэт ощутимой посмертной славы. В середине ХХ века – после гибели автора – его стихи пошли в отрывные календари, в антологии, в учебники и книги о Великой Отечественной. В последние годы из канона "обязательного чтения" Недогонов выпал, хотя некоторые строки, как встарь, витают над нами. Есть ощущение, что мужественный и насмешливый стих Недогонова ещё понадобится, и, быть может, нынешние фронтовики и солдаты будущих времён узнают в них себя.
Сын шахтёра, погибшего «за рабочее дело» в 1918 году, он с подростковых лет добывал хлеб свой в поте лица своего, на родной Ростовской земле. Бытовой рутине не подчинялся, искал себя в книгах, в мелодиях революции. В те годы путь от заводских проходных и рабочих курилок до читален был короток, а для молодёжи – и притягателен. Они крепко верили: затевается нечто важное, эпохальное – и нужно тянуться, завоёвывать пространство и в шахте, и в литературе. Будущая рота победителей поспевала всюду.
«Раннее увлечение Некрасовым и Надсоном наложило свой отпечаток на мои первые стихи», – признавался Недогонов после войны. К слову, днепродзержинский комсомолец Леонид Брежнев в те же годы увлекался Мережковским и Есениным. Выбор, думается, почти случайный: книг не хватало, выбирали из того, что могли найти. И всё же это интересно: в конце 1920-х мотивы Надсона сохраняли притягательность.
Первое опубликованное стихотворение Недогонова называлось красноречиво: «Будь начеку!». Для 1932 года – в самый раз. Заводская многотиражка «Вперёд!» звала на подвиги во имя индустриализации. Стихи там публиковались не для «галочки»: газету действительно читали, обсуждали, и роль поэта заводской многотиражки считалась почётной. Рабфаковец Недогонов стал своим человеком в шумном литобъединении при клубе имени Горбунова, а в 1935-м поступил в Литературный институт.
Когда началась «незнаменитая война», многие литинститутские поэты добровольцами отправились бить белофиннов. Недогонов стал рядовым 241-го стрелкового полка. Под Выборгом его, тяжелораненого, вынесли с поля боя. Со времён Дениса Давыдова и Лермонтова русские поэты пулям не кланялись, от ран не береглись. На той войне он обретает поэтический голос – не «под Надсона», не «под Маяковского». Раненая рука не помешала ему окончить Литинститут, а летом 1941-го – вернуться в Красную армию. Войну он начал военкором газеты «За нашу победу!», больше трёх лет провёл на передовой, а демобилизовался в звании гвардии капитана через год после Победы.
О войне он сумел рассказать по-своему. Не сентиментально и не плакатно, а вот так:
Я, гвардии сержант Петров,
сын собственных родителей,
из пятой роты мастеров –
из роты победителей.
Я три войны исколесил,
прошёл почти планету,
пять лет и зим в штыки ходил
и видел –
смерти нету.
Да, хлопцы, смерти в мире нет,
есть только бомбы,
свист ракет,
есть только танковый таран,
есть пули в горло,
кровь из ран,
санбаты,
дратвой шитый нерв,
