Искренно благодарю вас за доброе мнение о моих рассказах. Если в них нет большого уменья и блеска, то все-таки есть одно достоинство: писал я их искренно, не сочиняя, а выкладывал на бумагу то, чем действительно душа мучилась. И если найдется другая душа, которая поймет это, как поняли вы, так вот и вся возможная награда для рассказчика - большей и не нужно...
Н. М. Золотиловой
25 июня 1882 г. Петербург
Голубушка Надя!.. Эта противная книжка протянется до 10 июля (целую неделю будет лежать в цензуре) и еще после этого придется ездить по магазинам и растыкивать ее. Печатают довольно чисто; книжка выйдет, кажется, хорошенькая 55) <...>
28 июня. Вот еще прошло три дня, Надя, а от тебя нет ни слуху, ни духу. Надоело мне сидеть здесь до тошноты; право, иногда хочется бросить все и уехать. Эти три дня типография (все 8 машин) занята печатанием журналов, и моя книжка стоит.
Жизнь я веду скучную и довольно глупую. Время, остающееся от корректуры и походов в типографию, т. е. 7/8 всего времени, нужно убить как-нибудь: прежде всего я читаю, потом понемножку пишу, а больше всего стараюсь удрать куда-нибудь на дачу <...>
Скверный "Край" печатает мои фельетоны, а денег не шлет 56). Завтра пошлю третий фельетон и с ним ругательное письмо, ибо и жить нужно, и ехать надо, а на все это нужны деньги. В своей скуке нашел одно утешение, есть у меня старый товарищ по семинарии, Фан-дер-Фляас, горный инженер; он служит и живет в лаборатории Министерства финансов на Казанской; этот Фляас прелестнейший музыкант и немножко композитор. Заберешься к нему и слушаешь музыку. В прошлый раз он сыграл мне почти целую половину "Евгения Онегина". Хорошая, чистая и благородная музыка. И играет он славно: во-первых, по-мужски, во-вторых, без ломанья...
Н. М. Золотиловой
23 июля 1882 г. Мураевка
Наконец-то я выбрался из Питера, голубушка моя <...>
Завтра приеду в Спасское, осмотрюсь, а послезавтра засяду писать, просто руки у меня чешутся, так хочется что-нибудь новое выдумать. Думаю, к сентябрьской или октябрьской книжке "Записок" непременно написать или об Венедикте (что я тебе рассказывал) или из войны, или сказку новую (давно уже у меня в голове вертится). Словом, что-нибудь да напишу, так что зимой буду обеспечен и спокоен насчет денег, а это для меня довольно важно: хочу продолжать "Людей и Войну", на что нужно много времени и что может быть оплачено только очень не скоро...
Н. М. Золотиловой
3 августа 1882 г. Спасское-Лутовиново
<...> Адреса своего я менять не намерен: рад, что дорвался до места, где можно спокойно сидеть и почти никого не видеть. Понемножку пишу одну штучку (из войны еще), да только именно понемножку; больше страницы в день, как ни бьюсь, а написать не могу. Все равно к октябрьской кн. "О. 3." Поспеет 57).
Книг здесь куча: множество французских, немецких и английских; все русские журналы. На журналах 30-х и 40-х годов везде буквы В. В., т. е. Виссарион Белинский: эти книги принадлежали ему. Странно как-то держать в своих руках книгу, которую читал и перелистывал сам Виссарион. Читаю я довольно много, но бестолково. Очень уж хорошо здесь шататься по парку, купаться, ездить верхом. Лето отличное: ни жарко, ни холодно. И ходишь большую часть дня под огромными липами; а какие здесь есть деревья! По 100 и 200 лет! Дуб, посаженный собственными руками Ивана Сергеевича 50 лет тому назад, совсем мальчик перед ними <...>
Мне очень нужно бы с тобою поговорить вот о чем: ты мне должна еще раз рассказать подробную историю твоей бедной докторши, что умерла. Она так занимает мое воображение (слившись почему-то с фигурой Радонежской; слышала ли ты об этой?), что придется писать осенью повестушку. Это самый хороший сюжет, какой только у меня был 58).
Н. М. Золотиловой
10 августа 1882 г. Спасское-Лутовиново
<...> Полонские 59) такие милые, и большие и малые, что с ними легко живется. С физической стороны тоже хорошо; пишу я довольно аккуратно; только все не могу решить, годно ли куда-нибудь что я пишу? Совсем я не умею оценивать свои вещицы: пока не напечатают, все кажется, что даже и в печать негодно.
Книжка по известиям из Питера понемножку идет. Если в будущем году я выпущу такую же (а я твердо решился сделать это), то мы с тобой разбогатеем...
Н. М. Золотиловой
20 августа 1882 г. Спасское-Лутовиново
<...> Здесь все по-прежнему; только Яков Петрович уехал <...> Жозефина Антоновна Полонская дама очень милая, и мы с нею большие друзья. Иван Сергеевич пишет сюда через день. Все-таки приедет к зиме в Россию. Просит не опасаться за себя: "проживу, говорит, еще лет двадцать, в течение которых будут знать, что где-то там сидит ненужный старик" 60). Бедный!
Когда был Я. П., то у нас составлялась целая академия. Анюта играет; Я.
П. пишет масляными красками; Жозефина Антоновна лепит своего сына (она кончила бюст: удивительное сходство!), а я заберусь наверх и царапаю свои "Воспоминания рядового Иванова". Музыка, живопись, скульптура и поэзия! Вот мы какие умные!..
Я. П. Полонскому
11 сентября 1882 г. Спасское-Лутовиново
Вы выразили желание, дорогой Яков Петрович, получить от меня письмо; с удовольствием принимаюсь за него, хотя, собственно говоря, писать почти не о чем. Жили все это время мы вполне благополучно, спокойно и, значит, до крайности однообразно... Производство варений, наливок, смокв, пастил и сушеных грибов достигло в Спасском весьма широких размеров; в последнем из них главная роль принадлежит мне. Всей этой еды наготовлено столько, что даже страшно становится при мысли о том, как это все везти.
После покойного Серого место форшнейдера за столом занял, как и следовало, Барбос, который не лает, но удивительно любезно улыбается и сует морду в колени так, что трудно не уделить ему кусочка. Дети вполне благополучны: девочки от радости (неизвестно какой) пронзительно визжат и в последнее время обнаружили склонность наносить мне всякие обиды и словами и действием, при чем происходит возня и сугубый визг. Боря весел, но как всегда немножко серьезен. Жозефина Антоновна большую часть времени ожидает писем от вас и Ив. Серг., занимается выше упомянутыми производствами и шьет себе удивительный халат на (шелковой) голубой подкладке. Иногда я читаю ей вслух. О себе сказать тоже почти нечего. День - ничего не делаю, если не считать чтения, вечером сажусь немножко пописать. Рассказ мой кончу дня через два-три. Выходит он, кажется мне, плоховат; иногда даже сомневаюсь, годен ли в печать. Жалею, что вы уехали, прочел бы вам и был бы спокойнее. Впрочем, Жозефина Антоновна то, что я ей прочел, слушала, как казалось, с интересом и осталась довольна <...>
Получил письмо от Ивана Сергеевича. Я писал ему, что он напрасно думает о "ненужном старике" и т. п., и выражал надежду, что он принесет еще большую пользу литературе, даже если не будет писать, - принесет ее, став человеком, вокруг которого собралась бы литературная молодежь. Он пишет: "больше всего я досадую на свою болезнь именно за то, что она не дает мне возможности выполнить это" 61). Хорошо было бы, если б он приехал, наконец, в Питер...
Е. М. Гаршину
14 сентября 1882 г. Спасское-Лутовиново
<...> Пишу последнюю главку. Плохо, очень плохо вышла у меня эта штучка; серьезно думаю, что М. Е. <Салтыков-Щедрин> не возьмет. В эти несколько дней просмотрю, поправлю. Да и последняя главка (бой) не дается. Сижу много, а пишу по страничке в день. А иногда и ничего не выходит. Плохо.
<...> У нас вдруг наступили холода: третьего дня целое утро валил снег и вода в кадках замерзла на дюйм, сегодня 10 - 12 градусов тепла. Если бы не эта главка противная, уехал бы сейчас же. Хочется к вам в Питер...
В. А. Фаусеку
18 мая 1883 г. Петербург
<...> Все люди, которых я знал, разделяются (между прочими делениями, которых, конечно, множество: умные и дураки, Гамлеты и Дон-Кихоты, лентяи и деятельные и проч.) на два разряда, или вернее, распределяются между двумя крайностями: одни обладают хорошим, так сказать, самочувствием, а другие скверным. Один живет и наслаждается всякими ощущениями: ест он - радуется, на небо смотрит - радуется. Даже низшие физиологические отправления совершает с видимым удовольствием. <...> Словом, для такого человека самый процесс жизни - удовольствие, самое сознание жизни - счастие. Вот как Платоша Каратаев. Так уж он устроен, и я не верю ни Толстому, ни кому, что такое свойство Платоши зависит от миросозерцания, а не от устройства. Другие же совсем напротив: озолоти его, он все брюзжит; все ему скверно, успех в жизни не доставляет никакого удовольствия, даже если он вполне налицо. Просто человек неспособен чувствовать удовольствия, - неспособен, да и все тут. Отчего? - конечно, не я вам это скажу: когда Бернары найдут хвостики самих хвостиков нервов и все поймут и опишут, тогда сейчас и объяснят. Посмотрят под микроскопом и скажут: ну, брат, живи, потому что если тебя даже каждый день сечь станут, то и тогда ты будешь доволен и будешь чувствовать себя великолепно. А другому скажут: плохо твое дело, никогда ты не будешь доволен; лучше заблаговременно помирай. И такой человек помрет <...>
