Моше Шанин хоть и в фельетоне («Чёрный день»), но всё же попытался создать образ «человека перестройки». Три семьи, живущие на Советской улице. Ироничное, поверхностное изображение делает их похожими, объединяет их ещё и то, что «спустя пятнадцать с лишним лет» они выкапывают, чтобы сдать металл, бронзовый памятник Кирову, закопанный в их дворе в девяносто втором.
Любопытна повесть Степана Ломаева «Все собаки попадают в СССР». Главный герой, наш современник, как и многие сейчас, симпатизирующий социализму, после смерти попадает в СССР. Его принимают за своего диссиденты, шестидесятники, он участвует в «квартирниках», но пытается объяснить новым друзьям, что страна, в которой они живут, не так плоха и что «через несколько лет, когда они узнают и поймут, они начнут думать совершенно иначе». Герой попадает в психушку, где встречает других выходцев из будущего, «они создали организацию, которая желает помешать грядущей смене власти». Но ими занимаются органы, трактуя борьбу за спасение строя прямо противоположно – как за свержение оного. Оригинальный сюжет, а главное – «наполнение» повести не сводится к политике и иронике, как, например, рассказ Шанина. Она ещё и о человеке «вообще», что поднимает её на уровень настоящей художественности. Но какой ещё историчности и социальности можно требовать от художника? Дальше на этом пути уж только публицистика.
Тамерлан Татдаев пишет о войне в Осетии. Не то что современная – горящая, живая история! Некто Колорадо, эпический «диво-воин» и одновременно реальный борец против грузинской оккупации, с отчаянной храбростью пробирается в тыл врага, взяв с собой на дело случайного мальчишку, не брезгующего мародёрством. Участие в бою, доверие Колорадо («При свете луны Колорадо показался мне фантастическим существом, пришедшим к нам с одной из тех далёких звёзд, не ведающим ни страха, ни жалости») делают мальчика другим человеком: «из ничем не примечательного цхинвальца, зацикленного на своих проблемах, я превратился в жаждущего крови ублюдка». Позиция автора неоднозначна. С одной стороны, он полностью вовлечён в ситуацию, требующую беспощадности к врагу, архаичной справедливости, понятой как месть, и не «око за око», а по восходящей. Но как писатель Тамерлан Татдаев возвышается над ситуацией. Неслучайно она показана глазами мальчика – именно незрелость заставляет его восхищаться происходящим, испытывать мстительные чувства, но даже и он, не понимая, ощущает чудовищность войны, называя себя «ублюдком». Война порождает героев или моральных калек? Это один из главных вопросов, поставленных рассказом, и что это, как не социальная проблема?
Ольга Надпорожская – о том, как роды изменили героиню, сделав её по-человечески старше. Психологично, свободно, образно, но не чуждаясь и идеологического, журналистского посыла: «О вы, женщины, те, кто не хочет рожать! Вы отказываетесь от самого главного в жизни, и вы не правы, как не правы мужчины, которые не хотят идти в армию. Вы отказываетесь от мучительных приключений, которые должны изменить вас, вспахать почву вашего сердца и отворить дверь поэме. А какой она будет – знает только Бог». Это ли не о проблемах общества?
Пронзительна пьеса Игоря Корниенко «Колодец». Несколько монологов, криков души. «Тысячи лет люди приходили к колодцу и просили. Изливали душу. Исповедовались. Вымаливали спасение. Загадывали желания. Требовали отмщения…» Автору удалось найти очень ёмкую и простую форму, чтобы связать в единый сюжет множество разных характеров и судеб и заставить героев лаконично и мотивированно откровенно, на пределе эмоций сказать о себе главное. Тут и современная история, и вечность, и социальная горизонталь, и все возможные вертикали…
Стихи, конечно, несоциальны, и слава богу. Но политика оставляет шрамы и на лице поэзии. Алексей Евстратов описывает поминки. За спокойствием, небрежностью и даже усмешкой поэта стоят боль и новостные сводки: «В общем, покойнику бы понравилось. Да ему вообще всё нравилось в его девятнадцать. Вот разве что горный климат да дурацкое слово «спецоперация».
А вот Айрат Багаутдинов, напротив, так инфантильно муссирует любовные страдания лирического героя («у меня в груди проделана нешуточная дыра»), что совершенно отрывается от «взрослой» реальности. В частности, в этой дыре «албанцы и разные сербы ведут свои игрушечные войны». Но это единичный случай «перевёрнутого» зрения.
Что ж, может быть, Фонд социально-экономических и интеллектуальных программ ждёт от молодых писателей большей политизированности, которая была свойственна литературе «на заре российской демократии» и свидетельствовала, скорее, о болезненном возбуждении общественного сознания, чем о литературном расцвете? А мне почему-то радостно, что «современной истории» и «социальных проблем» в сборнике молодых ровно столько: достаточно много, но не перебор. Ведь, в сущности, социальность и современность для литературного произведения – только топор для каши – повод. А варится каша из вечных ингредиентов – более простых и более сложных. В любом случае топора в каше не должно быть слишком много.
ЧТО СКАЗАЛ БЫ СТАНИСЛАВСКИЙ?
Данил Гурьянов пишет сценарии для телесериалов, что отразилось и на его прозе. Повышенная мелодраматичность, нет требовательности к сюжетостроению, но есть желание произвести эффект. Лихие перипетии без «внутреннего действия», «душевной активности» и «психологического рисунка роли», о которых говорил Станиславский. В кино это всё достижимо – визуально, с помощью актёрской игры, режиссёрской и операторской работы. (Другой вопрос, что сериалы игрой и работой не блещут, не об этом речь.) Проза же работает с каким-то другим активным веществом, одной только бурной реакции сюжета недостаточно. Впрочем, для глянцевых журналов проза Гурьянова вполне подходит. Лучшее в книге – повесть «Глупая улитка». Автор показал, что может быть психологом, а не только фантазёром, мелодраматические навороты хоть как-то оправданы характерами слабого, но коварного Эдуарда и сильной, талантливой, но простодушной и закомплексованной Лопатиной. Рассказ
«Золушка» – противоположный пример. Директор школы узнала, что её дочь, эмигрировавшая в Штаты, была порнозвездой и умерла от передозировки наркотиков. Мать получила звание заслуженного учителя, на вручении в неё влюбился губернатор и приехал к ней с цветами, в то время когда директор школы казнилась, просматривая кассету с фильмами дочери. Пока учительница чистила зубы, губернатор включил видео и увидел порноверсию «Золушки». Учительница убежала из дому, просидела в беседке детского сада, пока губернатор не ушёл. Вернувшись, досмотрела «Золушку» и узнала в «принце» человека, который нравился ей в институте. Такой пассаж из области древнегреческих трагедий, правда, в довольно приниженном варианте, разрешается легковесным общим местом: «Несмотря ни на что… я жива!» Как телегероиня, которая после тысячи серий злоключений, включающих в себя потерю ребёнка, возлюбленного, памяти и состояния, всё-таки находит своё счастье. Что сказал бы Станиславский?.. Правильно!
ГЛАЗА, КАК ДВА ЛЯГУШАЧЬИХ ПУЗИКА
Ильдар Абузяров – убеждённый ригорист. Его проза – орнамент, где сюжет – элемент рисунка, и, поскольку орнамент всегда оперирует отвлечёнными формами или стилизует реальные, часто схематизируя их до неузнаваемости, Абузяров изображает экзотические миры, избегая будничности или изменяя её, заставляя подчиняться красоте ритма и заданной им темы. То марийцы, то поляки – классические музыканты, исповедующие ислам, то Пако и Гильермо, то Абдул и Сарижат, то Мордовия, то Япония, то Финляндия, то мавр. Это только кажется, что орнамент не говорит о реальности, – его просто надо уметь прочесть. Смелость метафоры: «Глаза… у неё, как два лягушачьих пузика, – голубые. И ресницы у неё огромные, как лягушачьи лапки, когда она ими плавно развела тину-истому в своих глазах». Ещё пример: «Из голоса Кюллики, как из надрезанного берёзового ствола, сочилась ничем не прикрытая мольба». И ещё: «О женщинах, что из кожи вон лезут, точат тушью кривые ножи ресниц, набивают искрящимся порохом греховницы глаз, чтобы только увлечь в дальнее и небезопасное плаванье смелых духом, но пресмыкающихся перед природной красотой и задирающих нос перед неизвестностью. Той неизвестностью, что под покровом ночи грабит и порой убивает их». На это кто-нибудь скажет: «– О друг мой, Аркадий Николаич! Об одном прошу тебя: не говори красиво». А кто-нибудь возразит: «– Я говорю, как умею… Да и наконец это деспотизм. Мне пришла мысль в голову; отчего её не высказать?»
Часто «психология творчества» становится темой Ильдара Абузярова, и орнамент этих рассказов («Начало», «Бедуинка», «Муки творчества») мне наиболее понятен и кажется остроумным и точным.
