Последствия для интеллектуального и технического потенциала Германии, её стандарта жизни и положения в мире очевидны. Правда, если так пойдёт и дальше, через несколько поколений наберётся уже не так много немцев, которые смогут горевать по этому поводу. Гервиг Бирг страшится, что «демографический упадок Германии (и Европы) когда-нибудь однажды, оглянувшись назад, можно будет истолковать как предостерегающий знак ухода нашей страны из её тысячелетней истории, так и не замеченный современниками»{512}.
Бирг пессимистичен: «Поскольку политическую власть при демократии завоёвывают путём выборов, для успеха которых обещание беззаботного будущего зарекомендовало себя как самое подходящее средство, вытеснение демографической проблемы стало одной из тайных всепартийных мер благоразумия нашего демократического государства всеобщего благоденствия»{513}. Кое-что может пойти по-другому, если нетто-коэффициент воспроизводства немецкого среднего слоя снова поднимется. Без всякой иммиграции мог бы развернуться и тренд к старению, чтобы через два поколения вновь достигнуть благоприятной структуры населения, поскольку и умные размножались бы не ниже среднего уровня. Но до этого дело дойдёт лишь в том случае, если немцы быстро и по-настоящему радикально изменят своё фертильное поведение, а это означает, что нижний слой получит меньше детей, а средний и верхний ощутимо больше, чем до сих пор.
Рычаг и точка приложения для этого есть, правда, необходимо желание привести его в действие. К сожалению, для этого я не вижу в сегодняшней Германии ни общественного, ни политического большинства. Люди куда охотнее поддаются тому вытеснению, на которое жалуется Бирг. Но через несколько десятилетий, когда спрогнозированные сдвиги населения развернутся во всю свою ширь, будет поздно. Каждая из мыслимых мер, которая могла бы поспособствовать перелому, несёт в себе какое-нибудь противоречие. Почти все они под соответствующим углом зрения могут быть названы политически предосудительными.
Условием для всякого фактического изменения является общественный и политический консенсус в том, что это неотложно, неизбежно и безальтернативно – существенно поднять коэффициент рождаемости в Германии и при этом существенно повысить долю среднего и верхнего слоя в рождаемости. Когда мы достигнем в этом единодушия, можно будет совсем по-другому обсуждать те меры, которые необходимо принять. Без такого консенсуса всё утонет в разговорах и разобьётся о внутренние противоречия.
Шведский социолог Гуннар Мюрдаль[72] ещё в 1930-е гг. на примере своей родины интенсивно изучал вопрос о том, что развитое западное общество в целом имеет тенденцию к меньшей фертильности, чем это было бы необходимо для устойчивости её дальнейшего существования, и он также склонялся к выводу, что далеко не всё равно, у кого будут рождаться дети{514}.
Социализация и логика проживаемой жизни
Буржуазная вестфальская семья Саррацин, к которой я принадлежу с отцовской стороны, в XIX в. сильно росла. Этот едва ли не типовой пример создания семьи хорошо прослеживается благодаря семейному архиву: молодые мужчины обучались и делали первые профессиональные шаги, пока не добивались приличной должности. В возрасте между 27 и 32 годами они просили руки девушки из хорошего дома, у которой было хорошее воспитание и надёжное приданое. Молодые женщины были не моложе 19 лет, но и вряд ли старше 25. Затем быстрой чередой рождались на свет от четырёх до семи детей, и когда женщине было 30–35 лет, фаза образования семьи уже завершалась. Сведений о разводах в семейном архиве не содержится. У моих предков с материнской стороны пример сходный, и так продолжалось вплоть до поколения моих родителей.
В XIX в. не могло быть и речи о том, чтобы фертильность образованных слоёв была ниже средней, напротив: на удивление большая часть людей вообще не вступала в брак, потому что не имела средств для создания семьи, а детская смертность среди бедных была высока. Тем больше детей имел тот, кто вступал в брак. С этой точки зрения ГДР стояла ещё на традициях XIX в.: женщины рожали рано, даже будучи студентками, и в основном во время учёбы. Это имело свои преимущества, поскольку благодаря этому они скорее получали квартиру. Кроме того, было создано достаточно мест в яслях и дошкольных полнодневных учреждениях, так что, несмотря на детей, можно было продолжать учёбу. В ГДР не сталкивались с феноменом, уже несколько десятилетий известным в ФРГ: женщины с хорошим образованием рожают меньше детей. Но, с другой стороны, в ГДР «не стоило» рожать детей для того, чтобы за счёт денежных пособий улучшить свой жизненный стандарт. Основные потребности были обеспечены у всех, а купить можно было не так уж много, поэтому и в нижнем слое рождаемость не превышала средние показатели.
Более высокая по сравнению с прежней ФРГ фертильность образованных граждан и более низкая фертильность нижнего слоя благотворно сказывались на среднем интеллекте в ГДР. Исследователь интеллекта Фолькмар Вайс оценивает средний IQ последнего поколения родившихся в ГДР детей в 102 пункта, а средний интеллект рождённых сегодня в объединённой Германии он оценивает в 95 пунктов, из-за высокой доли нижнего слоя (см. гл. 3).
То, что в сегодняшней Германии обстоятельства сильно изменились, отчётливо показывают два типичных случая.
Случай 1. Если девушка не заканчивает неполную среднюю школу или не получает профессионального образования и в ранние годы рожает ребёнка, её обеспечивают, помимо основного обеспечения, квартирой и семейным доходом, с работой или без работы, с партнёром или без партнёра, с одним или несколькими детьми. Скромный стандарт жизни ей гарантирован, и он улучшается с каждым вновь рождённым ребёнком. Фертильность выше среднего уровня наблюдается у зависимого от трансфертов или живущего в сомнительных отношениях нижнего слоя, равно как и у группы малограмотных граждан. Если женщина съезжается с партнёром, стандарт жизни ухудшается, исходя из арифметики трансфертов. Система премирует отдалённость от рынка труда и воспитание детей в одиночку, и это подавляет традиционную структуру семьи.
Случай 2. Студентка заканчивает учёбу в обычный для Германии срок, сдаёт экзамен и устраивается работать по профессии. Теперь ей 28–30 лет, и она ищет партнёра. Пытаясь создать семью, она находится в том возрасте, в котором в прежние времена женщины рожали третьего, четвёртого или пятого, но в любом случае последнего своего ребёнка. Так называемые биологические часы тикают, поскольку истекла уже половина детородных лет, то есть времени между 15-м и 49-м годами жизни, поскольку вероятность зачатия, начиная с 25 лет, год от года падает. Если потом желанный ребёнок появится, время и силы для второго ребёнка ещё, может, и найдутся, но для третьего или четвёртого – уже нет.
В обоих случаях нелегко преодолеть образец, имеющийся перед глазами, ибо в чём может заключаться мотив преодоления? Молодая женщина без образования не имеет других перспектив, которые подталкивали бы её к этому шагу. Если у неё мало честолюбия или она не очень умна, то в своём положении она не видит никаких проблем. Её жизнь не сопряжена ни с нуждой, ни с позором. Правда, будь у неё больше интеллекта и честолюбия, она бы никогда не оказалась в таком положении. В другом примере выпускница вуза знает, что брак больше не обещает ей пожизненного обеспечения. Как правило, она хотела бы иметь партнёра как минимум равного себе ранга, что особенно затрудняет поиск партнёров образованным, успешным женщинам, и они лишь частично будут готовы подчинить своё профессиональное будущее созданию семьи. Логичный результат – доля бездетных от 30 до 40 % и нетто-коэффициент воспроизводства около 0,5 в группе образованных граждан.
В целом социализация в современном обществе имеет следствием то, что оптимизация собственного жизненного пути – самореализация, может быть, слишком громкое слово – является центральным пунктом. Это совершенно легитимно; многочисленные деятели искусства и науки именно так всегда и действовали. Партнёрство, семья и дети уже не являются чем-то само собой разумеющимся, а есть всего лишь кирпичики эскиза жизни, в рамках которого они больше не являются целью, а лишь инструментами. Высокий показатель разводов и частая смена партнёров не должны означать, что браки и партнёрства функционируют хуже, чем раньше, но претензии к ним стали выше. С экономической точки зрения можно было бы сказать, что в какой-то степени успешный современный человек, у которого есть выбор из нескольких вариантов жизни, оптимизирует свою жизнь, приводя в равновесие предельную полезность различных активностей, а это означает как раз менее стабильное партнёрство и в этом партнёрстве – меньшее число детей.
